Воскрешение Лазаря

Я не сразу обратил внимание, что люди в хороводах часто отпускают соседей, теперь руки у них свободны, и они, не переставая танцевать, делают какие-то странные пассы. Будто они немые и так, руками, хотят что-то сказать, объяснить. Хотят, конечно, неправильное слово, им необходимо, им обязательно нужно, чтобы их услышали, и они отчаянно боятся не быть понятыми, того, что не только язык, руки их тоже немы. Я слежу за их движениями. Я знаю, что они обращаются не ко мне, и все равно, видя, как им это важно, пытаюсь угадать, ухватить смысл, иногда мне кажется, что вот-вот и я разберу; но чего-то не хватает.

Сейчас я вижу, что в танце их рук не было ничего сложного, просто я себе не верил. Чересчур мало то, что они говорили, вязалось с благодатью летнего дня, с цветущим лугом. Мне мешало и ощущение, что пока они лишь тренируются, репетируют, ожидая кого-то, кто еще не пришел. Тогда их горькие, их мучительные жесты разом сделаются понятны каждому.

Давно минул полдень, самые жаркие часы, и от того, что вчера прошла гроза, лило всю ночь, становится влажно, душно. Люди на холме по-прежнему слева направо и справа налево водят хороводы и по-прежнему время от времени что-то пытаются сказать своими руками. Но утренней страсти нет, они явно устали. Солнце еще высоко, когда на берегу реки появляется странная пара - мужчина и женщина. Они медленно бредут в сторону холма. Видно, что пара издалека, но откуда взялась, кто знает - то ли перешла вброд, то ли так и шла по нашему берегу. Заметил я ее поздно, уже метрах в двухстах от ближайшего хоровода.

И он, и она одеты в длинные серые хитоны, вернее, в лохмотья, которые от них остались. Все настолько ветхое, что с трудом прикрывает их наготу. Заметил пару и хоровод. Похоже, ее он и ждал. Да, ее, сомнений здесь быть не может. Те танцующие, что к ним ближе, забыв про усталость, про нестерпимо жаркий душный день, исступленно, из последних сил начинают делать в сторону пары свои пассы. Теперь я и вправду понимаю каждый жест, каждое движение рук, мне даже кажется, что я и раньше их понимал, чего тут понимать - просто как дважды два.

Пара - наши общие прародители Адам и Ева; танцующие умоляют их не идти дальше, остановиться. Вспомнить, что заповедовал им Господь, и не приближаться к древу познания, не начинать все сначала. Они плачут, говорят, что разве это кому-нибудь надо, ведь опять не будет ничего хорошего, лишь новые горе, беды, страдания... Перед ними - их дети, их плоть и кровь; неужели Адаму и Еве не жалко тех, кого они сами породили?

Сейчас, когда понял главное, я знаю и остальное. Одеяние Адама и Евы остатки погребальных саванов, в которые они были обряжены и в которых лежали в земле. Почва, наверное, была сухая, и на ткани нет комочков грязи, одна пыль. Такая земля в Иудейской пустыне. Лен пропитался этой пылью и сделался серым, будто пепел.

Знаю я и про танцующих. Хороводы - поколения, каждое следующее более многочисленно, значит, длиннее и лента. Там, наверху, у райского дерева, лишь Каин со своими детьми, да Сиф со своими. Ну и, конечно, не оставивший детей Авель. Трогательно, что они трое тоже держатся за руки. Вообще все очень печально и очень трогательно. Как можно не услышать их мольбу - жалкую, безнадежно искреннюю? Ведь в хороводах нет никого, кроме их детей, собственного их семени. Но Адам и Ева словно завороженные идут и идут дальше. Идут прямо к сверкающим на солнце, издалека кажущимся такими вкусными плодам.

Если смотреть со стороны, любой скажет, что перед нами красивый праздник. Нарядные бело-голубые матросские костюмчики, зеленая свежая трава, красные маки, солнце; важно, и что в отличие от рук лица, обращенные к Адаму, к Еве, ко мне, тоже веселые. Но вот танцующие начинают понимать, что плач их рук никто не замечает. Толку от него нет и не будет. У них остался последний шанс. Словно по чьему-то сигналу делая балетное па, они все вместе, разом, поворачиваются, и мы теперь видим другое: потухшие глаза, измученные, искаженные нечеловеческими страданиями черты. Тела танцоров, где кожа не прикрыта матросками, сплошь в язвах, коросте, гноящихся незаживающих ранах, на них буквально нет живого места.

Но Адаму с Евой все равно, они продолжают подниматься, и ленте за лентой, расступившись, приходится их пропускать. Так наши прародители, минуя хоровод за хороводом, постепенно приближаются к деревцу, и везде повторяется одно и то же - беззвучные мольбы руками, лица, в которых нет ничего, кроме боли.

Едва Адам и Ева оставляли у себя за спиной очередную ленту хоровода, люди в ней тут же переставали двигаться, танцевать; будто птенцы на жердочке, они задирали головы, вытягивали тощие шеи и начинали молиться. Слов я, конечно, не слышал, было чересчур далеко, но догадаться, о чем они просят Господа, свою единственную надежду, было нетрудно.