Воскрешение Лазаря

Я, когда услышала про бутыль, - говорила мне Ирина, - оцепенела: ни плакать не могла, ни закричать, только думала, что в Тарту он часто говорил матери: "Любаня, а знаешь, я беременен одной очень интересной идеей" или: "Этой идеей я что-то давно, очень давно беременен, а все не разрожусь". Мать уже после ареста отца сказала мне, что в юности он был человеком до крайности депрессивным, речь даже шла о патологии, о том, что он никогда самостоятельно, без постоянной медицинской помощи существовать не сможет. Слава Богу, его родители обратились к профессору Кащенко, и он за два года полностью поставил отца на ноги. Я тогда ее рассказу до крайности удивилась, потому что человека более спокойного, более ласкового и доброжелательного в жизни не встречала. Не одна я так считала: в Тарту под моими словами подписался бы весь университет. Отец еще говорил матери, что в юности ему часто казалось, что безумие гонится за ним, буквально наступает на пятки, стоит чуть замедлить ход, и оно его настигнет. Я думала, что благодаря Кащенко или само собой, отцу, наверное, удалось от него оторваться; теперь же, когда узнала, почему Кротов тащит меня в Инангу, поняла, что пускай и после смерти, но безумие его догнало.

Сначала сумасшедшие православные клирики, на воле в храмах молившиеся за Сталина и за большевиков, а в Инанге, когда он умирал, отказавшиеся его исповедать. Все они: коммунисты, эсеры, меньшевики, рядом православные, католики, протестанты, среди православных - старообрядцы, никониане, члены катакомбной церкви; в соседней зоне - немцы-фашисты и не фашисты - все играли в те же игры, вели себя так, будто никакого лагеря нет и никогда не было, будто лагерь - безделица, о которой и помнить глупо.

Есть хорошая поговорка, - продолжала Ирина, - "спаси нас, Господи, от наших друзей, с врагами мы и сами разберемся". Пока отец был жив, безумие лишь подбиралось к нему, ведь в конце концов нашелся латышский пастор, исповедал его, и отец умер, как полагается христианину. Здесь и настало время учеников. Я думала об отце, о них, - говорила Ирина, - а Кротов мне что-то говорил, говорил, но я не понимала, и не потому, что не хотела, просто не слышала, лишь когда он уже встал с пола и, нависнув надо мной, чуть не кричал, я разобрала. Очевидно, не в первый раз он повторял мне, что бутыль с рукописью отца брошена в море смерти, она там плавает почти пятнадцать лет, и мы обязаны во что бы то ни стало ее найти, выловить. В ней истинное учение о Христе и Святой Троице. В ней - добрая весть, без которой нам не спастись.

Он говорил мне о людях, которые, когда они прочтут, что написал мой отец, убоятся Божьего гнева, и греха сделается меньше, о том, что если я уеду в Москву, бутыль останется в земле, и дальше в новых человеческих страданиях буду виновата я, я одна. Будто он слышал, что я думала минуту назад, он говорил, что отцу плохо от того, что бутыль все еще в нем, ему, Кротову, ночь за ночью снится, что отец ею беременен, и вот он тужится, тужится, а родить не может. Он прямо вопит от боли, а я не хочу помочь, облегчить его муки.

От Кротова, от его снов, от того, что какие-то маньяки, решив спасти человечество, зашили в живот отцу бутылку и так положили его в гроб, я совершенно помешалась; у меня ни на что больше не было сил, я сама уже ничего не соображала, была согласна на все, лишь бы и вправду достать из отца эту проклятую бутыль, нормально его похоронить.

Через два дня мы вчетвером - Кротов, вохровец, железнодорожник и я выехали из Инты. Первые сорок километров были прогулкой, дрезину приторочили к кукушке, рабочему поезду, который шел в нужную нам сторону, на шахту "Светлую". У шахты мы отцепились и, где с помощью стрелок, а где и на себе перетащили дрезину на другой путь, который соединял "Светлую" и лагерь. До Инанги оставалось еще почти девяносто километров, но мы - за вычетом железнодорожника - считали, что за двое суток легко доберемся. Железнодорожник был мрачен, говорил, что узкоколейка не эксплуатировалась десять лет и там может быть что угодно. Шпалы часто клали без насыпи, прямо на мерзлоту, а где и была насыпь - совсем хилая, вода ее не то что за десять - в один год размывала. Однако двадцать километров после шахты мы промчались, будто на вороных: колея была нормальной, мужчины не филонили, и тележка шла очень ходко, только раза два колеса сходили с рельсов, но и тут за несколько минут мы ставили ее обратно и катили дальше.