Воскрешение Лазаря

Когда Сергей рассказывал про свое бегство во Владикавказ, он упомянул, что в горах, в нескольких десятках километров от ближайших железнодорожных путей, он однажды наткнулся на царский вагон и даже в нем переночевал. Прежде он его уже видел. В Ставрополе Корнилов, принимая у казаков, среди которых был и отец Сергея, парад - дело было на железнодорожном вокзале, - вышел именно из него, и отец вечером объяснил, что раньше в вагоне ездил царь, а теперь царя нет, и в вагоне - штаб их войскового атамана. Конечно, в горах от царской роскоши осталось немногое: что можно, давно было свинчено и отодрано; от кожи, бархата уцелели лоскутья, но все равно было видно, что вагон тот, точно тот. Колю особенно поразило вот что: как черкесам - здесь шли их земли - удалось многотонную бронированную махину без рельсов, по полному бездорожью затащить на такую высоту?

Сергей рассказывал про вагон, удивлялся, и вдруг Коля сообразил, что ведь это ковчег. Первый - Ноев ковчег - причалил по ту сторону Кавказского хребта к горе Арарат. В Гражданскую же войну, во время нового потопа, он пристал здесь, с российской стороны Кавказа, следовательно, и в большевистскую революцию праведные спаслись, и он прав, когда верит, что воскресить страну еще можно. Человек, который принес ему весть, что верные живы и они в России, а значит, гнев Господа унялся или скоро должен уняться, конечно, был послан Коле не случайно. То было благословение от Бога, знак, чтобы он и дальше продолжал начатое.

Пятый Колин сподвижник, Анечка, поразил меня больше, чем четыре предыдущих вместе взятые. Еще раз подтвердилась истина, что мир тесен, тесен до чрезвычайности. Ты не поверишь: его фамилия Халюпин. Тот самый Халюпин, письма которого о древе познания добра и зла обнаружил в архиве Ботанического сада мой отец, а твой дед. В жизни Коли Халюпин сыграл немалую роль, во всяком случае в письмах к Нате он никого не цитирует столь часто и подробно. Из писем ясно, что Халюпин был убежденный толстовец.

С начала двадцатых по начало тридцатых годов, с перерывом на тюрьму, он жил в разных толстовских коммунах, в том числе три года на Алтае, где и занялся селекцией Райского дерева. Толстого он считал чем-то вроде мессии, который был послан людям, когда они совсем отчаялись. Но спасти удалось немногих, и Халюпин признавал, что в неудаче виноваты они сами - ученики Толстого. Коле он говорил, что согласен с Лениным: Толстого и впрямь правильно назвать "Зеркалом русской революции". Первая и большая половина его жизни, все в ней, и семья, и писательство, было стреножено компромиссами. Хорошее и плохое не просто слеплено на скорую руку, тяп-ляп, а, подобно остальной России, одно проросло другое так глубоко, что уже и не поймешь, где что начинается. Толстой был идеалистом до мозга костей, хотел и верил, что можно сделать, что в мире ничего, кроме добра, не будет, но каждый раз, когда он пытался следовать своей вере, получалось или шутовство, или как и у других частью хорошее, а частью плохое, частью праведное, а частью - грешное.

К моменту знакомства с Колей Халюпин отсидел в тюрьме почти пять лет, в двадцать восьмом году он помогал общине молокан перебраться в Канаду и был, когда молокане уехали, обвинен в шпионаже. Годы, проведенные в коммуне, были самыми счастливыми в его жизни, и тюрьма это лишь подчеркнула. Он часами с восторгом рассказывал, как у них все было устроено, с каким наслаждением они работали и как в итоге процветали. Хотя цель была отнюдь не в богатстве: деньги, что оставались, они полностью отдавали коммунам, которые только что организовались и которым на первых порах было, конечно, нелегко. Но и они, заверял Халюпин Колю, тоже через год-два начинали процветать, и там жизнь быстро налаживалась. Для меня, Анечка, с детства читавшего о нищих сталинских колхозах, где за трудодень осенью крестьянам не давали и стакана муки, где ни у кого не было паспорта, а без него ты тот же крепостной, одна разница: вместо прежнего барина новый - председатель колхоза, Колины письма к Нате казались доброй сказкой, но Халюпин ничего не преувеличивал.

Он был убежден, что в коммунах потому было хорошо, что Толстой создал настолько чистое и безупречное учение, что использовать его во зло невозможно. Но он же с не меньшим жаром объяснял Коле, что среди гэпэушных следователей, известных своей жестокостью, было немало толстовцев из их коммун. Про двух еще тогда, когда он сидел на Лубянке, ему рассказывали сокамерники, а насчет третьего он готов свидетельствовать лично: Котиков, его первый следователь. Особых противоречий Халюпин здесь не видел. Все равно, говорил он, "лучше людей, чем ученики Толстого, я в жизни не встречал. То есть поодиночке по личной природе попадались мне, конечно, и не хуже, но так, чтобы отмеченные одной метой, хорошие через учение - только они, да еще, пожалуй, баптисты".