Восемь Фаберже

– Руки такие, как ваши, – большая ценность, дорогой Антон Иванович, – сказал Фаберже с искренней, как показалось Штарку, теплотой. – Можете хоть сегодня приступать, работу я вам найду, конечно. Вы ведь универсал, можете и гравером, и гильошером, и чеканщиком? – Штарк кивнул: он мог выполнять в ювелирной мастерской любую работу, только эмальер из него был никакой. – Но скажу откровенно, мы тоже вряд ли долго протянем. Это вопрос месяцев, может, даже недель. Многие мастерские закрылись после декрета о тридцать шестой пробе, нам пришлось платить подмастерьям выходное пособие – все же они работали для фирмы. У нас почти не осталось оборотных средств. Ну и… Мы здесь как на вулкане; я не знаю, сколько еще большевики будут нас терпеть.

– Чего они хотят от вас, Карл Густавович?

– Того же, чего и от всех. Денег. Но заодно хотят, чтобы я все переустроил по их понятиям. Знаете, заводы рабочим и все такое… Никак не возьмут в толк, что эти желания противоречат друг другу. Я еще до всех этих событий видел, что такое этот их коммунизм в действии. Вот Юлий Раппопорт, серебряных дел мастер, тому семь лет решил уйти на покой, а мастерскую свою со всем инвентарем оставил работникам. Они – человек двадцать – образовали артель. Мы этой артели открыли кредит, дали заказы. Но скоро производство у них так вздорожало, а качество так понизилось, что пришлось нам заказы переносить. Не прошло и трех лет, как артель закрылась. В любом деле, Антон Иванович, нужен хозяин. Не для того, чтобы с кнутом стоять – хотя много я и таких повидал, – а чтобы последнее слово сказать. Мы же ремесленники, нам работать надо, а не спорить. Хотя бывают курьезы, конечно. Как-то я нарисовал эскиз одного образа, а на обратной стороне надо было гравировать молитву «Отче наш». Вот я написал на эскизе: «Отче наш и так дальше». А гравер так и исполнил. Но это же переделать можно. А если хозяина нет, работа нипочем как следует не сделается.

«Не будет больше заказов на образа, – подумал Штарк, – церкви сейчас принято грабить, а не украшать, да и священникам не до новой дорогой утвари. Но хоть на короткое время можно здесь зацепиться, а там посмотрим».

Уезжать из России Антон Иванович не хотел. Хоть и пришлось ему закрыть дело, которое он перевел сюда из Ревеля, где оно сейчас было бы в относительной безопасности, – а все же, пустившись в бегство, он окончательно признал бы свое поражение. В глубине души ему казалось, что человек с его опытом и навыками не пропадет и при большевиках. В конце концов, вся их риторика была об уважении к людям труда, а он всю жизнь работал руками, хоть и был хозяином мастерской, а значит, в некотором смысле буржуем. Вот рассеется туман, перестанут грабить и убивать, оглянутся вокруг – а что осталось? – и снова станет очевидна потребность в искусных людях. И появится спрос на то, что они умеют делать. Просто все будет устроено иначе, чем раньше; ну что ж, Штарк не считал себя ни стариком, ни человеком узких взглядов и не имел ничего против перемен. А со словами Фаберже о хозяине он был не совсем согласен. Штарк верил, что в любом ремесленном предприятии кто больше всех умеет, того больше всех и уважают. И чинопочитание на самом деле ни к чему.

Он стал приходить в мастерскую на Большой Морской каждый день и проводить долгие часы за верстаком. Даже используя низкопробное золото, можно было делать изящные вещицы – те самые дорогие подарки, о которых говорил Фаберже, думал Штарк. У фирмы остались еще запасы и драгоценных камней, и уральских самоцветов, и удивительной красоты нефрита редких разновидностей. Поставщик украшений не только к царскому двору, но и к английскому, и даже к сиамскому, казалось, был готов к любым превратностям судьбы, хоть к длительной осаде.

Штарк нашел родственную душу в главном художнике фирмы, Франце Бирбауме. Тот тоже не видел смысла бежать – хотя бы потому, что это значило бы навсегда похоронить художественные традиции фирмы, которые он помогал устанавливать.

– Русский ремесленник знает свое дело, но он безалаберный, – говорил Бирбаум Штарку. – Вот поставь у одного и того же станка русского и, скажем, австрийца. И австриец за то же время произведет втрое больше деталей, чем русский. Потому что у него все движения отточены, он не делает ничего лишнего. А русский и задумается, и на муху засмотрится, – сделает-то все равно хорошо, да мало. Вот теперь принято пенять, что у нас был шестнадцатичасовой рабочий день. Да мы бы первыми восьми-, даже шестичасовой установили, если б это были шесть часов непрерывной работы. Если не контролировать здесь людей, не напоминать им, кто они и где работают, скоро все будет забыто, все навыки утеряны.

– Вы думаете, если вы останетесь, их удастся сохранить? – спрашивал Штарк, ища подтверждения собственным надеждам.

– Хотелось бы верить, – отвечал Бирбаум, и становилось ясно, что и сам он лишь надеется на лучшее.