Ворожея

Элбарс откинулся на шелковые подушки, что воздушным пузырем покрывали изголовье кровати, и с наслаждением закрыл глаза. Она, его огненная дева, обещалась лаской одарить. Не обманет.

И, значит, нужно всего лишь закрыть глаза.

Веки смежились скоро, а медуницей запахло еще явственней. И в медунице той ему явилась его красавица. Снова в танце дивном, где каждый изгиб тела - обещание, а легкое касание - экстаз.

Элбарс ведь никогда не взял в набеге лесной девки. Все верилось ему, что так поступать не можно, это не по чести. А теперь вот он и рад был своей чистоте, потому как и сравнить его красавицу было не с кем. Все впервой, все в сладость.

- Отец твой, - шептала красавица, - должен уйти. В Степь вернуться, понимаешь?

Элбарс понимал. Ежели сказала то его дева, так и должно быть.

- И коль не уйдет...

На миг сладкий дурман прервался, потому как мысль, вложенная в голову сына-Тигра, была кощунственной, слишком чужой. Нет, Элбарс знал, что у других народов за власть убивали не только отцов поживших, но и младенцев желторотых. Жен вот тоже, которых другой раз было не счесть. На смерть не скупились, потому как только у нее можно выторговать власть. И если самому пожалеть кого, то пощады можно и не приждать...

- Верно, - вторила его мыслям та, что извивалась рядом, - верно. И если не ты, то тебя. Хан хитер...

"Хитер", - соглашался про себя Элбарс, - "только ведь он и не Хан вовсе, а отец".

И снова сожаление, что она, его дева, и отец великий отчего-то не разумеют друг друга. Но Чародейка тут же ластилась:

- Только то ведь как последняя мера, а пока... - Она снова нашептывала слова дивные, снова гнулась легким станом над телом степняка. И хоть тот был в одежде, а все происходящее вокруг - сладкой негой, миражом, большего наслаждения он в жизни не ведал. Оттого и устал по исходу ночи, откинувшись на подушки взбитые.

И глаза закрыл тяжко. А медуница ушла.

И снился сон ему. Муторный, тяжелый.

Словно бы вот он, Элбарс, идет по бескрайней Степи, а вокруг его - ни души. Ни Шатрового Города с огнями костров высоких, ни рева табунов лошадиных. Стрела, и та не пролетит мимо. Словно бы вымерло все.

И, знать, коль земля родная мертва, то и боги старые ее покинули.

И только он подумал о том, как земля перед ним разверзлась, а стопы его утонули в песке желтом. И чем меньше пахло медуницей, тем больше ноги его уходили в песок. Голодный до родной крови, он всасывал не просто тело, но саму душу Элбарса, пока последний волос на голове того не сник под землею. А уж дальше...

Под степными травами да гудящими глубокими водами было холодно. Так холодно, что зуб на зуб не попадал. И еще - темно.

Вот тогда-то и понял Элбарс, отчего бог старый ворует у людей тепло по зиме, да уносит его в Шатер Подземный. И он бы украл частицу жара, чтоб согреться тут, посреди вечного холода и мрака.

И, словно откликнувшись на мысли степняка, впереди заалел огонек тонкий, несмелый. И Элбарс бросился к нему.

Продирался сквозь тьму и ледяные насты, сквозь непроглядный мрак, а как дошел - изумился. Не врали бахсы, что говорили о Шатре Подземном. И о боге старом. Вот он, сидит у костра, руки греет.

Отчего первый сын Хана понял, что перед ним - старый бог? И сам не понял. Только словно бы в мыслях само собою уразумелось: все так.

- Садись, Элбарс, Тигром прозванный, к очагу. Иначе замерзнешь. Остановится сердце горячее без тепла да превратится в ледышку. И уж потом не запустить его ничем.

Элбарс вдруг вспомнил о деве своей огненной, и тут же в мыслях возникло: уж она-то могла бы и ледышку растопить. Но бог перечил: