Вор

— Тут разные обстоятельства важны: для чего, где, как… Э, чорт, не то! Я есть человек. Ты тоже. Я есть ты. Убивая тебя, я сам себя убиваю. Тут так может случиться, что этот… ну, пациент-то ваш!.. еще жив, а вы уж тово. Тут замахновение руки важней всего. Простите, я из сумасшедшего дома еду, немножко устал. Вы приходите вечерком, мы и потолкуем!

— Ладно… Ну, и что же тогда получится? — напряженно ждал Митька, и психиатровы глаза болезненно подпрыгивали в митькином сознании: пролетка то-и-дело вваливалась в ухабы и в лужи.

— А вот и получится, что вскочит в чужую пролетку и едет без приглашения! Да вы не огорчайтесь. Преступник есть тот, против кого настроено общество. Мера наказания обусловливает и значимость самого преступления. Переменное понятие, ибо зависит от культуры, а эти разные бывают… — Профессор хитрил.

— Я не с этой стороны спрашиваю, — замялся Митька.

— А с какой же? — прищурился тот. — С научной, что ли? Так ведь наука лишь под уже существующее подводит этот… ну, закон. — Из-за тоненьких ширмочек смеха высматривали глаза, говоря: «врешь, не поймаешь!»

— Для чего вы эту кепку носите? — кивнул Митька.

— Для удобства публики: вещь тоже переменная.

— Я одной штуки не могу попять. Аггей убивал, я убил. Разница явная, но дело-то одно и то же. Понимаете, к чему я клоню? Я вам расскажу. У меня конь на фронте был, Сулим, и его убили… — Рассказывая, Митька сдвинул картуз на затылок, и вот перед психиатром сидел прежний Митька, отчаянная голова и любимец дивизии.

Придвинувшись, почти лежа на поле психиатрова пальто, Митька вышептывал на ухо спутнику своему ту достоверную правду, которой не знал никто. Припоминая мелочи, давно затянувшиеся тиной времени, он не солгал ни разу. Извозчик, приспустив вожжи до самых вод, тянул что-то песенное, утеряв надежду подслушать.

— К слову, вы бессоницами не страдаете?

— Иногда…

— И еще: этот конь не принадлежал раньше тому самому капитану?.. — Митькин собеседник целил без промаха; Митька убил капитана потому, что, отняв у него все, до коня включительно, он не сумел взять главного, умного его сокровища.

В эту минуту правое колесо ввергнулось в лужу и обрызгало Доломанову. При этом профессор крикнул немножко, ибо Митька при крене пролетки совсем навалился на него. Оба, однако, не заметили этого. Пролетка выправилась и ехала далее, но Доломанова слышала еще митькино восклицание, подкрепленное энергичным взмахом руки. В недоумении она глядела вслед им и долго еще видела, как поверх пролетки раскачивались две головы. Трамвайный вагон заслонил улицу, а когда прошел — извозчика уже не было. Все это было очень странно: Митька вечером должен был быть у Зинки, где справлялось нечто вроде помин по Тане: день ее рождения.

Доломанова вошла в переулок и тут встретила Стурма, направляющегося к Фирсову на единоборство. Элегантный и как-то непристойно глянцевитый, он снял шляпу и проблеснул пролинованным пробором, причем очевидно стало, что ему он уделяет не меньшее внимание, чем вопросам кинофикации литературы…

IV

Гости запаздывали. Петр Горбидоныч ходил по комнате, а Зинка пудрила себе нос перед зеркалом. В комнате стоял холод: Петр Горбидоныч выставлял зимние рамы раньше всех в городе.

— Семашко сказал: не бойтесь кислороду! — солидно подымал он указательный палец, напуская на себя вид, не поддающийся описанию. Вообще со времени женитьбы и приобретения значительного места на службе лицо Петра Горбидоныча всегда было побрызгано, словно хорошим одеколоном, глубокомысленной грустью, хотя это и не соответствовало официальному курсу страны на краснощекого человека: Чикилев либеральничал. Однако он грустил с тем особым тактом, который лишь усиливал в нем оттенок благонамеренности.

— Женщину, которая пудрит нос, — рассуждал он, прохаживаясь взад и вперед, — уподобляю я неряшливому домкому, который заботится о внешности подвластного строения, нимало не заботясь о блеске внутреннем. Внутренность же есть главное, ибо без внутренности, заметь, прожить нельзя. — Мимоходом он поддел вилкой ягоду из горшочка с вишнями. — Почем? — Осведомился он, строгим взором окидывая накрытый стол.

— Полтинник, Петр Горбидоныч!

— Кисловата, — невозмутимо заметил Чикилев и продолжал прохаживаться. — Теперь скажи, почему я об этом распространяюсь? Характерно, я жду!

— Не знаю, Петя! — чистосердечно созналась Зинка, подпудривая круги под глазами. — Вы бы раму вставили. Опять вам флюс нагонит от окна…

— Не знаешь, хотя живешь со мною почти полгода! — укорил Чикилев, мимоходно прикоснувшись к горшочку с рыжиками. — Характерно, ты не интересуешься своим мужем, как, полагаю, не интересовалась и предыдущими. Духовные запросы тебе — ничто… Ты даже, заметь, не ревнуешь меня. Старорежимец Победоносцев уподоблял женщину, сверх того, и фортуне, которая липнет к дураку и избегает умного. Дмитрий был вор, но ты его ласкала!

— Я жалела Митю, — слабо возразила Зинка.

— Я сказал, что он вор!! — визгнул Чикилев. — Будь я правитель, я бы мыло из таких вываривал, ибо они… именно они мешают строительству новой жизни!