Вор

— Донька погибнет, пустяки… А вот книга твоя мне не нравится. Я ее только в отрывках знала. Митька тоже дивился: зачем ты все чудных описал. «На свете, — говорит, — есть многие и не чудные люди…» Очень сердился.

— Сердился? — пощурился Фирсов.

— Очень.

— Где же вы его видели?

— Да он и сейчас у меня в чулане лежит. Хочешь, поди, полюбуйся!

— Ну, значит, не особо трезвый! — качнулся хозяин. — Чего вы мне на голову смотрите?

— Странно, что целиком я тебя все-таки не знаю. Всего тебя, как книгу, прочла, а вот, оказывается, есть страничка, написанная на неизвестном языке. Я насчет бобрика твоего говорю: ужасно дикая стала у тебя физиономия!

— Спасибо. А вы, к слову сказать, много их знаете, языков-то?

— Третий изучаю сейчас. Я много работаю, Фирсов…

И тогда Фирсов почувствовал, что с выходом книги не все еще порвано. Лишь птица, подымаясь вперед и вверх, навсегда отрывается от вчерашней стоянки и не жалеет о потерях. Ему стало жутко, нехорошо стало. Смертельно сильная, Доломанова сидела против него, призывая и не обещая ничего, кроме новых бесплодных (— он забывал про повесть!) томлений: неотгоняемое видение, взбунтовавшийся персонаж из повести.

В сумерках щелкнул выключатель, и с потолка хлынул свет. Одновременно из-за ширмы обнаружилась фирсовская жена. Длинноростая, с застылыми впавшими глазами, полными нетекучих слез, полуодетая, в туфлях на босу ногу. — как она была жалка, эта несчастнейшая писательская жена!

— Федор!.. — закричала она, становясь между ними. — Отчего, отчего, я тебя спрашиваю, мне юбка тесна?..

— Ты же беременна, Катя! — тихо проговорил Фирсов, привставая, чтоб предупредить бурю.

Буйства не вышло; обернувшись к Доломановой, как будто тут лишь заметила ее, жена неприятно улыбалась, осматривая, критикуя каждый шов, виток волос, неприметную складку. Видимо, великолепие Доломановой она восприняла как личное оскорбление. И когда та предложила помочь ей, с готовностью протягивая руки, жена взорвалась. С опушенной головой пережидал Фирсов прилив крикливого ее многословия. Улыбаясь с беспощадностью истинного великодушия, Доломанова отступила к двери. Фирсов вскочил проводить ее на парадный подъезд.

— До чего ж ты довел ее! — брезгливо сказала она на прощанье. — Ну, заходи…

Мокрый ветер тек вдоль улицы, обсаженной деревьями: свист стоял в ветвях. Обдуваемый сквозняком, Фирсов глядел на обручальное кольцо, столь въевшееся в палец, что уже было и не снять его. Взгляд его был задумчив, как если бы он глядел за тысячу верст. Нежданно злость накатила на него.

— Врете-с! — закричал он, грозя кулаком вслед Доломановой. — Не приду-с, не желаю…

Та обернулась и приветливо помахала перчаткой: ветер был с ее стороны.

III

В беседе с Фирсовым она не преувеличила относительно тогдашнего местопребывания Митьки. Именно бездейственным лежанием в чулане у Доломановой был наполнен последующий за смертью сестры период. Унизительности сообщения о чуланчике Фирсов не поверил. И правда: донькин чуланчик отапливался и был вполне достаточен для проживания двух человек при условии, если оба будут лежать или, например, играть в шашки. Отсутствие настоящего окна даже утепляло комнату, ибо вместо печки стояла тут лишь дырявая железная коробка. — Здесь Митька отбывал некоторый срок нескладной своей судьбины.

Несколько минут спустя по уходе Доломановой Митька поднялся и в темноте отыскал сапоги; наружный вид митькин разительно переменился. Накануне намокшие, они налезли с трудом. В голове неуправляемо плавали обрывки мыслей, осколки вчерашнего крушения в одной трущобе. Митька вышел из дому повидать Николку, шел да шел, не спеша шел, когда путь его негаданно пересекла пролетка. Лошадь с великими усилиями цеплялась за обледенелый камень, пугаясь занесенного кнута. А в пролетке сидел, своеобычно сидел, бочком, знакомый психиатр, держа на коленях размокший сверток. — Митька прыгнул в пролетку.

— Езжай! — сказал он обернувшемуся извозчику, очень нахально усаживаясь на сиденьи.

— Вы с ума сошли… — нашелся сказать профессор, отодвигаясь, впрочем, и держась за край пролетки, чтоб не выпасть в лужу.

— Немножко! — жестко признался Митька и прибавил несколько извинений. — У меня в тот вечер, когда я сбежал, сестра сбрыкнулась… извините!

— Я крайне дивлюсь, однако… Ведь теперь — не девятнадцатый год! — бурчал психиатр, но негодование его уже выродилось в изумление. — Вы бы хоть представились, чорт вас возьми.

— Пустяки. Если человек желает говорить с человеком… вплотную говорить, какая тому может быть помеха? Умного нельзя обидеть… Езжай! — завопил он снова извозчику. — Я ненадолго… мне в обратную сторону нужно, а потому кратко. Вопрос: можно убить человека… безоружного? — Он совсем утерял самообладание.

— Странные вопросцы для первого знакомства! Конечно, не следует… о чем тут разговаривать? (— Митька не отводил взгляда от лукавых, чуть уснулых, умных глаз собеседника. —) Видите ли… Да какого чорта вы пристали, — отпихнулся он вдруг.

— Я слушаю, — вежливо сказал Митька.