Вор

Митьку похоронили вместе с повестью, но Митька существовал наперекор писательскому утверждению. Последнее время он не пил: великая сушь посетила его внутреннее существо. Близ дверей стояло новое несчастье. Торопливыми глазами он искал чего-нибудь устойчивого, возле которого можно переждать судьбу. Тогда всю громаду жгучей нежности своей, от которой отреклись люди, он перенес на сестру. Минутная слабость: кроткое, малое счастье сестры вдруг показалось ему надежным костерком, близ которого можно переждать свою трижды бесприютную ночь. Недуг продолжался, хотя старушка не появлялась более. Однажды он задремал в зрительном зале, и, когда служитель растолкал его, театр был пуст. В духоте носилась отравленная дыханьями пыль. Митька вышел на лестницу, усыпанную контрольными клочками билетов. Здесь, в полумраке, его посетила мысль, что старуха подкарауливает его за колонной. В исступлении Митька метнулся туда, но там никого не было. Все же, уверенный в ее присутствии, Митька обежал раздевальню, вбежал в фойе, заглянул в операторскую будку: все было пусто.

Тогда он порешился на чрезвычайную меру. Мысль посетить психиатра укрепилась в нем, когда он прочел в газете рецензию на книгу по судебно-медицинской экспертизе. В недельный срок он выведал фамилию ученого, его адрес, часы приема. Тот возвращался со службы около пяти; обрюзглый, толстый, он сидел на извозчичьей пролетке чуть боком, с черным продранным портфелем на коленях. Многие и другие мелочи выследил Митька, дежуря на бульварчике вблизи пси-хиатрова подъезда, а все чего-то было стыдно. Он загадал, что если число шагов между деревьями будет кратно двум, он пойдет; их уложилось сорок восемь — цифра категорическая, как повеление. Всем телом наваливаясь на кнопку звонка, точно шел на приступ, Митька позвонил.

Его посещение длилось не более четырех минут. В неряшливом, просторном кабинете стоял стол, закиданный книгами: самое существенное в комнате. Поверх книг сидел котенок, щурясь на Митьку, стоящего в пальто посреди комнаты и помахивающего тростью со слоновым набалдашником. Потом вошел, дожевывая прерванный обед, хозяин, известный ученый. Он улыбчато щурил глаза, привыкшие ко всяким сокровенным тайнам, и как-то мельком посунул рукой на два стула, стоявшие близ стола. Митька нетерпеливо качнул головой.

— Да садитесь же! — буркнул он, но одумался и стал прятать высунувшуюся манжету в рукав заношенного домашнего пиджака. — Садитесь. По какому делу?

— Садиться… — повторил Митька, глядя в улыбающиеся жировые складки психиатрова лица. Его мысль прикрепилась к этим двум стульям, хотя то были простецкие стулья, с сиденьями плетеной соломы. — Я могу сесть и на тот стул и на этот, — начал Митька раздумчиво. — Если глядеть на это, как на прошедшее, то на каком-то из них я уже сидел. Я прошу вашего вниманья! — твердо сказал он, прикладывая палец к губам. — Следовательно, я должен сесть именно на тот, единственный из двух… Я не смею ошибаться. На какой же я должен сесть?

— Да на любой и садитесь! — усмехнулся психиатр и пододвинулся чуть-чуть. — На левом гвоздик торчит, а на правом безопасно… обратите внимание! — И снова, как ни в чем не бывало, он дожевывал кусок, который держал за щекою.

— Не то совсем… — досадливо отмахнулся Митька. — Тут закон… одно из двух: либо выживу, либо нет… Постойте! — И, прежде чем психиатр отыскал пустяковую фразу для гостева успокоения, Митька вышел. Глаза его разъезжались, а лицо выражало крайнюю усталость и болезненную озабоченность. С непокрытой головою, держа шляпу в руках, он тащился по бульварам, пока не вспомнил, что Заварихин, наверное, совсем изождался его у Баташихи. Лишь тут он накинул шляпу на голову.

Смеркалось, и голые тополевые ветки покачивались, схожие с крысиными хвостами. Митька поднял голову и заметил, что из гнусно серого неба сеялась машистая снежная крупа. Митька повернул в обратную сторону и тут, на повороте к баташихиной мельнице, встретил курчавого Доньку.

XVIII

Чуть тронутый хмельком, тот брел по тротуару и напевал, имея целью то же, что и Митька, место. Кожаная его тужурка была нараспашку, а на затылке сидела залихватская шапка-кубанка с синим верхом. Митька молча пошел рядом с ним, и Донька не заговаривал, хотя и перестал напевать. И верно: изогнутый, как червоточина в орехе, переулок к веселой беседе не располагал.

— Доволен ты своей жизнью, Донька? — шутливо, ибо совсем оправился от смешного приключения с психиатром, спросил Митька. — Имеешь молодость, талант, женщину… и какую женщину!

Донька продолжал итти молча, но сапоги его особенно шумно смурыгали об асфальт. Вдруг он остановился:

— Я Саньку на счет вызываю! — кинул он в упор и с ненавистью, скопленной за долгие месяцы. — Хроманул парень, да и не без твоей помощи. Все раскрою… — Он не досказал, а Митьке померещилось, что он смутился прямого, отрезвляющего его взгляда. «Почему ты на Саньку думаешь? А, может, это ты?» — говорил митькин взгляд.

Не предвидя, как затейливо расположатся кости в предстоящей игре, Митька думал, что уловил смысл лукавых донькиных маневров.