Вопрос и ответ

– Я еще не говорил тебе, – сказал он мне в самое ухо. – Но по дороге сюда мы нашли твой корабль там, на болотах. Мы нашли твоих родителей.

Я судорожно вздохнула и попыталась поскорей проглотить слезы.

– Мы достойно похоронили их. Мне так жаль, Виола. Я знаю, как одиноко тебе должно быть сейчас. И ничто, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем… если когда-нибудь, в один прекрасный день, ты смогла бы увидеть во мне твоего…

Внезапный звук прошил насквозь этот РЕВ…

Клочок Шума взлетел выше всего остального, чистый и звонкий, как стрела…

Нацеленная прямо в меня…

Виола! – вскрикнул он, затолкав недоговоренную фразу мэру обратно в рот…

Я попятилась, его руки опали с меня, как…

Я о-бер-ну-лась…

На площади, весь в солнечном свете, верхом на коне, всего в каком-то десятке метров…

Был он.

Он!

Он.

– ТОДД!

Я уже бежала к нему.

Он так там и стоял, возле коня, почти упав с седла, держал руку под каким-то нехорошим углом, и весь его Шум рычал: Виола! – а еще там была боль от руки и смятение – насквозь всего вообще, – но мой собственный разум мчался к нему на всех парах, а сердце колотилось таким оглушительным барабаном, что ничего толком расслышать не получалось.

– ТОДД!

Я добежала. И его Шум распахнулся еще шире, и обволок меня, окутал, как одеяло, и я вцепилась в него и прижала к себе, словно никогда, никогда больше не собиралась отпускать, а он закричал, потому что ему стало больно, но все равно схватил меня другой, здоровой рукой, схватил, схватил, прижал к себе, к себе…

– Я думал, ты умерла, – шептал он мне в шею. – Я думал, ты умерла.

– Тодд, – твердила я и плакала, и единственное, что я еще могла твердить, было его имя – Тодд.

Он вдруг резко втянул воздух, и боль в Шуме полыхнула так громко, что я чуть не ослепла.

– Твоя рука…

– Сломана, – выдохнул сквозь зубы он. – Ее сломали…

– Тодд? – Мэр очень пристально смотрел на него. – Ты что-то рановато вернулся.

– У меня рука. Спаклы…

– Спаклы?! – ахнула я.

– Выглядит скверно, – перебил мэр. – Нам нужно немедленно ее вылечить.

– Я отведу его к мистрис Койл! – встряла я.

– Виола, – сказал мэр; Виола? – подумал Тодд (с какой стати мэр так ее называет). – Твой дом исцеления слишком далеко, чтобы Тодд мог дойти до него вот с такой раной.

– Я пойду с тобой! – Я даже не взглянула на него. – Я учусь на целителя!

– Ты – што? – Боль завывала, как сирена, но он все равно недоверчиво переводил взгляд с меня на мэра и обратно. – Што происходит? Откуда ты зна…

– Я все тебе объясню, – мэр взял его за вторую руку, – как только мы поправим твое здоровье. – Дальше он повернулся ко мне: – Приглашение на завтра в силе. Тебе пора на похороны.

– Похороны? – вскинулся Тодд. – Какие похороны?

– Завтра, – твердо повторил мэр и потащил Тодда прочь.

– Погодите… – начала я.

– Виола!

Тодд вырвался из хватки мэра, но потревожил сломанную руку, и боль швырнула его на колено – такая громкая, острая, ясная у него в Шуме, что даже марширующие на площади солдаты замерли и обернулись. Я кинулась на помощь, но мэр остановил меня властным жестом.

– Ступай. – Нет, этот голос не приглашал к обсуждению. – О Тодде позабочусь я. Похорони свою подругу и оплачь ее. Тодда увидишь завтра вечером – он будет как новенький.

Виола? – снова сказал Шум и подавился рыданием – боль была такой тяжелой, что он, наверное, и говорить-то уже не мог.

– До завтра, Тодд, – громко произнесла я, пытаясь пробиться сквозь Шум. – Мы увидимся завтра.

Виола! – Но мэр уже уводил его от меня.

– Вы обещали! – я крикнула ему в спину. – Помните, вы обещали!

Он обернулся с улыбкой:

– Помни и о своем обещании.

Я что-то обещала?

Но они уже ушли – так быстро, будто их здесь и не было.

Тодд…

Тодд жив.

Мне пришлось согнуться пополам, опуститься на четвереньки и просто дать этой правде случиться.

Тодд жив.

– И с тяжелым сердцем мы предаем тебя земле.

– Держи. – Когда священнослужительница закончила говорить, мистрис Койл взяла меня за руку и вложила в нее горсть рассыпчатой земли. – Брось на гроб.

– Зачем? – Я непонимающе уставилась на грязь.

– Затем, чтобы она была погребена нашими объединенными усилиями.

Она повела меня с собой, встала в шеренгу целительниц, выстроившихся у могилы. Одна за другой мы прошли мимо дыры в земле, и каждая кинула горстку сухой земли на деревянный ящик, под крышкой которого покоилась теперь Мэдди. Все старались держаться от меня как можно дальше.

Видимо, никто больше не станет со мной разговаривать. Никогда. Кроме мистрис Койл.

Потому что они винят в случившемся меня.

И я себя тоже виню.

Здесь собралось больше полусотни женщин: целительницы, ученицы, пациентки. Вокруг цепочкой стояли солдаты – как-то слишком много, гораздо больше, чем, по идее, нужно для похорон. Мужчин держали отдельно, по другую сторону могилы – даже отца Мэдди. Его плачущий Шум… – ничего печальнее я в жизни не слышала.

И посреди всего этого я чувствовала себя только еще более виноватой – потому что думать могла на самом деле только о Тодде.