Тиндал без всякой нежности прошелся по всем фантазиям теологии. Он спрашивал, почему Бог дал свое откровение одному маленькому народу, евреям, позволил ему оставаться его исключительным достоянием в течение четырех тысяч лет, а затем послал к ним своего сына с другим откровением, которое спустя семнадцать сотен лет все еще остается уделом меньшинства человеческой расы. Что это был за бог, который использовал такие неуклюжие методы с такими запоздалыми и неадекватными результатами? Что это был за бог-людоед, который наказал Адама и Еву за то, что они стремились к знаниям, а затем наказал всех их потомков только за то, что они родились? Нам говорят, что абсурды в Библии объясняются тем, что Бог приспособил свою речь к языку и представлениям своих слушателей. Какая чушь! Почему Он не мог сказать им простую истину внятно? Почему Он использовал священников в качестве посредников, а не обращался непосредственно к душе каждого человека? Почему он позволил своей специально открытой религии превратиться в двигатель гонений, террора и распрей, оставив людей после столетий этой диспенсации не лучше в нравственном отношении, чем до нее, - сделав их более свирепыми и жестокими, чем при языческих культах! Разве нет более тонкой морали у Конфуция или Цицерона, чем в историческом христианстве? Настоящее откровение - в самой природе и в Богом данном разуме человека; настоящий Бог - это Бог, которого открыл Ньютон, дизайнер чудесного мира, действующего величественно в соответствии с неизменным законом; а настоящая мораль - это жизнь разума в гармонии с природой. "Тот, кто так регулирует свои естественные аппетиты, чтобы они в наибольшей степени способствовали проявлению его разума, здоровью его тела и удовольствиям его чувств, взятых и рассмотренных вместе (поскольку в этом состоит его счастье), может быть уверен, что он никогда не сможет оскорбить своего Создателя, который, поскольку он управляет всеми вещами в соответствии с их природой, не может не ожидать, что его разумные существа должны действовать в соответствии с их природой".20 Это и есть истинная мораль, это и есть истинное христианство, "древнее, чем творение".
Кониерс Миддлтон продолжил атаку с исторической точки зрения. Окончив Тринити-колледж в Кембридже, он принял священный сан и, нанося удар за ударом по ортодоксальной вере, продолжал соблюдать внешние обряды христианского богослужения. Он написал несколько лучших прозаических произведений своего времени, а его "Жизнь Цицерона" (1741), хотя и сильно заимствованная у своих предшественников, и по сей день остается восхитительной биографией. Он порадовал своих собратьев по духовенству, когда отправил в Англию "Письма из Рима" (1729), в которых в научных деталях показал остатки языческих обрядов в католическом ритуале - ладан, святая вода, мощи, чудеса, вотивные подношения и светильники, установленные перед святынями, и Pontifex Maximus древности, ставший Верховным понтификом Рима. Протестантская Англия аплодировала, но вскоре обнаружила, что склонность Миддлтона к истории может нанести вред как протестантской, так и католической теологии. Когда Дэниел Уотерленд отстаивал перед Тиндалом буквальную истинность и вдохновенность Библии, Миддлтон в письме к доктору Уотерленду (1731) предупредил протестантских богословов, что настаивать на том, что все легенды Библии являются реальной историей, самоубийственно; рано или поздно прогресс знаний дискредитирует эти басни и заставит христианских апологетов с позором отступить на более скромную позицию. Затем Миддлтон прибег к аргументу, свидетельствующему о влиянии изучения истории на его религиозную веру: даже если христианская теология невероятна, хороший гражданин будет поддерживать христианство и христианскую церковь как оплот общественного порядка, служащий восхитительным сдерживающим фактором для варварства, скрытого в человечестве.21
Наконец, Миддлтон опубликовал свой самый значительный труд "Свободное исследование чудесных сил, которые, как предполагается, существовали в христианской церкви в течение последовательных веков" (1748) - книгу, которую Хьюм позже назвал превосходящей его собственное современное эссе "О чудесах" (1748). Он начал с признания авторитета чудес, приписываемых в каноническом Новом Завете Христу или его апостолам; он предложил показать лишь, что чудеса, приписываемые отцам, святым и мученикам Церкви после первого христианского века, не заслуживают веры; достаточно просто рассказать эти истории, чтобы выявить их нелепость. Некоторые отцы Церкви одобряли такие истории, заведомо зная, что они ложны; Миддлтон цитирует Мосхайма, ученого церковного историка, который выражает опасение, что "те, кто внимательно изучит труды величайших и святейших врачей четвертого века, найдут их всех без исключения склонными к обману и лжи, когда этого требуют интересы религии".22