Волгины

Алексей искоса взглянул на сестру. Она легко ступала рядом, высоко подняв голову, кусая багряный лист. Неяркий свет заката пронизывал выбившееся из-под пилотки легкое облачко ее волос, как бы осыпая его золотой пыльцой Алексей невольно залюбовался сестрой; в этот приезд она не казалась ему такой усталой; в ее глазах дрожали знакомые задорные искорки.

— Почему крепче? — повторила Таня вопрос.

— Ну, привычнее, что ли. Ведь она с первых дней войны в армии. Еще в белофинской участвовала. У нее больше опыта.

— Все равно я попаду в батальон! — сказала Таня и, по обыкновению, упрямо сжала губы. — Ну, вот мы и пришли. А ты куда — в штаб?

Алексей молча кивнул.

Таня крепко обняла его. В лощине, поросшей ольховником, где стояли две палатки санитарного взвода, сгущались сумерки. Здесь, от высокой, сильно побуревшей травы, от кустов горчака и коровяка, уже осыпающего желтую пыльцу, особенно заметно пахло осенью, увяданием.

Возле санитарной машины Алексей увидел Нину Метелину. Она ласково улыбнулась Тане, оживленно заговорила с ней, изредка поглядывая в его сторону.

Когда Таня уехала, Алексей подошел к Нине.

— Всех раненых отправили? — спросил он более приветливо, чем всегда.

— Всех, товарищ комиссар. Спасибо старшему сержанту Волгиной, выручила перевязочным материалом.

Алексею показалось, что Нина особенно внимательно смотрела на него. Лучи заката освещали ее лицо, и он впервые увидел чуть приметные, как паутинки, морщинки под ее глазами, и слегка вздернутый нос и узелок светлых волос на затылке уже не казались ему такими наивными. Что-то серьезное и печальное глядело из глубины ее синеватых зрачков.

— Скажите, товарищ Метелина, — совсем мягко спросил Алексей, — вы и раньше были в армии?

— Да, была. Когда воевали с белофиннами. Потом меня демобилизовали… И вот опять…

Она улыбнулась, не находя ничего странного в вопросах Алексея: значит, комиссару было так нужно. А Алексею хотелось узнать о ней как можно больше, и он смело спросил:

— В армии служили по мобилизации?

— Нет, добровольно. И тогда, и теперь…

«И что это за допрос я ей учинил?» — с досадой подумал Алексей. Он вспомнил окопчик на берегу Днепра, сердитый голос Нины, потухшие глаза политрука Иляшевского, и что-то вроде благодарности и товарищеского чувства к военфельдшеру, соучастнику пережитого, впервые пробудилось в нем.

Нина держала пачку индивидуальных пакетов, и Алексей увидел ее руку, узкую, тонкую, с длинными нервными побелевшими от спирта пальцами. Необычный разрез глаз делал ее лицо очень привлекательным. Теперь уже открыто и дружелюбно он взглянул на нее слегка прищуренными глазами, сказал:

— Вы не переутомляйте себя, товарищ Метелина. Пока есть возможность, отдыхайте. Теперь такие часы затишья — редкость.

— Благодарю, товарищ комиссар.

Алексей приложил руку к фуражке; кивнув, зашагал из лощины к штабу. Нина удивленно посмотрела ему вслед.

«Вот ничего и не узнал о ней, кроме того, что уже знал, — с досадой на себя подумал Алексей. — И что это я пристал к ней с вопросами?»

Придя в землянку, он попросил у Мелентьева списки личного состава, остановил взгляд на фамилии военфельдшера.

«…Год рождения 1917, — читал он. — Беспартийная… Образование среднее… Окончила фельдшерские курсы…»

Что скрывалось за этими скромными анкетными данными? Какое билось сердце, какие горели мысли и чувства?

Алексею казалось — все поведение Нины в бою, весь ее неяркий облик, ее застенчивость отвечали на эту анкету.

18

Батальон Гармаша прикрывал широкую, размолотую гусеницами танков дорогу, ведущую в крупный районный центр. Это была утопающая в садах земля Черниговщины. Где-то севернее и южнее небо мутнело от сражений, а на участке полковника Синегуба покоилась все та же томительная тишина. Прошел день, другой, а тишина эта нарушалась только отдаленной канонадой. Даже не по себе становилось бойцам. Да и командиры чувствовали себя неспокойно.

Вечером на третий день стало известно о появлении противника на флангах соседней дивизии. Капитана Гармаша и Алексея вызвали в штаб полка. Полковник Синегуб передал приказ командира дивизии быть настороже и удерживать рубеж во что бы то ни стало.

Как только стемнело, над дальним лесом, над грейдером и над всей линией обороны повисли сброшенные с самолетов осветительные ракеты, или, как их называли бойцы, «фонари». К ним, как искры из трубы, летели потоки трассирующих пуль. Зеленые и малиновые огни немецких ракет взлетали над угольно-черной кромкой леса, резко выделявшейся на красноватом, озаренном далекими пожарами небе. Какая-то подготовительная работа совершалась под покровом ночи на стороне врага.