Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба

В его отсутствие судьба забросила меня в город Алексин, Тульской губернии, расположенный на высоком берегу Оки. Это был тогда жалкий городишко, только в 700 жителей, но отличавшийся великолепным климатом. Окрестности его были очаровательны. Вид с кручи, с того места, где находится собор, вниз на Оку, на протянувшийся через нее, как кружево, железнодорожный мост, на поселок со станцией на том берегу, а главное, на большую дорогу, обсаженную березами, и рядом с ней на железнодорожное полотно, в особенности когда шел поезд, — не поддается описанию. По ту сторону у самой станции, на лужку, некто Ковригин выстроил три дачки. Из одной дачи был виден весь железнодорожный мост и круто поднимавшийся противоположный берег Оки. Я и не воображал тогда, что эта дачка сыграет в нашей жизни роль.

7 декабря со скорым поездом в пять часов вечера Антон Чехов возвратился в Москву. Еще из Одессы он дал мне в Алексин телеграмму, чтобы я встретил его именно в Москве вместе со всеми родными. Так как мы поджидали его к десятому, а он приехал на три дня раньше, то пришлось спешить, и мы с матерью, которая в это время гостила у меня в Алексине, решили выехать к нему навстречу в Тулу, так как добраться до Москвы раньше его мы все равно не успели бы. Когда мы подъехали к Туле, скорый поезд, на котором ехал Антон, уже прибыл с юга, и брат обедал на вокзале в обществе мичмана Глинки, возвращавшегося с Дальнего Востока в Петербург, и какого-то странного с виду человека-инородца с плоским широким лицом и с узенькими косыми глазками. Это был главный священник острова Сахалина, иеромонах Ираклий, бурят, приехавший вместе с Чеховым и Глинкой в Россию и бывший в штатском костюме нелепого сахалинского покроя. Антон Павлович и Глинка привезли с собою из Индии по комнатному зверьку мангусу, и, когда они обедали, эти мангусы становились на задние лапки и заглядывали к ним в тарелки. Этот сахалинский иеромонах с плоской, как доска, физиономией и без малейшей растительности на лице и эти мангусы казались настолько диковинными, что вокруг обедавших собралась целая толпа и смотрела на них, разинув рты.

— Это индеец? — слышались вопросы. — А это обезьяны?

После трогательного свидания с писателем я и мать сели с ним в один и тот же вагон, и все пятеро покатили в Москву. Оказалось, что, кроме мангуса, брат Антон вез с собой в клетке еще и мангуса-самку, очень дикое и злобное существо, превратившееся вскоре в пальмовую кошку, так как продавший ее ему на Цейлоне индус попросту надул его и продал ее тоже за мангуса.

В Москву мы приехали уже при огнях, и не успел наш поезд подойти к вокзалу, как в вагон ворвалась дама с криками: «Где сын? Где сын?» — и бросилась обнимать Глинку. Это была его мать, баронесса Икскуль, выехавшая к нему навстречу из Петербурга.

С вокзала поехали домой на Малую Дмитровку, в дом Фирганга: брат Антон с матерью впереди, а я с «индейцем» позади. Почтенный бурят остановился у нас. По приезде мангуса спустили с веревочки, чтобы дать ему отдохнуть с дороги, и отворили дверцу клетки пальмовой кошки. Она тотчас же выскочила из нее и забилась глубоко под библиотечный шкаф, из-под которого вылезала потом очень редко, да и то большею частью только по ночам, чтобы есть. Мангус с первых же минут почувствовал себя в Москве как дома. Он сразу вообразил себя хозяином, и не было никакой возможности унять его любопытство. Он то и дело вставал на задние лапки и совал свою острую мордочку положительно повсюду, в каждую щелочку, в каждое отверстие. Ничего не ускользало от его внимания. Он выскребывал грязь из узеньких щелочек в паркете, отдирал обои и смотрел, нет ли там клопов, прыгал на колени и совал нос в стаканы с чаем, перелистывал книги и залезал лапкой в чернильницу. Раза два или три он поднимался на задние лапки и заглядывал в горящую лампу сверху. Когда он оставался в комнате один, то начинал тосковать, и когда к нему возвращались, он искренне радовался, как собака. К сожалению, сожительство с ним в тесной квартире, да еще зимой, и в особенности с пальмовой кошкой, на которую он ожесточенно нападал, оказалось очень неудобным. В своих экскурсиях за мухами, пауками и вообще из-за необыкновенного любопытства мангус так много портил вещей, так много рвал одежды, обоев и обуви, а главное — ставил Антона Павловича в такое подчас неловкое положение перед посещавшими его знакомыми, что все мы с нетерпением ожидали лета, когда можно будет выехать на дачу и предоставить мангусу свободу на лоне природы. Когда к нам приходил кто-нибудь из гостей и оставлял в прихожей на окошке шляпу или перчатки, можно было смело ожидать, что мангус найдет способ туда проникнуть, вывернуть наизнанку перчатки и разорвать их и сделать кое-что неприличное в цилиндр.