Вода в решете. Апокриф колдуньи

Я ответствую далее, что Мафальда думала исключительно о родственной прибыли, когда примчалась к вам в богобоязненном негодовании, чтобы выставить меня страшной ведьмой, исподтишка проникшей в деревню Киноварь. Затем она без удержу принялась орать, будто я причинила смерть ее нерожденному ребенку и совершила множество иных преступлений, нанося вред телу и разуму своих порядочных соседей, которые никогда прежде не сталкивались с подобным ужасом, и даже ересь не замарала их чистейших душ. Нет, ведь они вовсе не верили в свет, только притворялись из врожденной трусости, проживая среди кучки просветленных. Но знайте, что, когда Мафальда, эта уродливая старая перечница, роняла слезы перед трибуналом, обвиняя меня не только колдовстве, но и в родстве с бунтовщиком Вироне, на самом деле она поступала так из-за своей кузины Теклы, супруги моего дяди Ландольфо. Вы не из этих мест, мой добрый синьор, а потому можете не знать, что после смерти мужа Текла удобно устроилась на насесте семейного подворья. Но она не выделила из него ни крохи имущества никому из своих племянников или родственников, хотя многие из них ходили с овцами и внесли в общее хозяйство гораздо больший вклад, нежели она, хозяйка ленивая и расточительная, посмешище всего поселения. В довершение всего, два ее старших сына, в чем она, вероятно, не захотела вам признаться, бежали на Ла Вольпе, без сомнения, желая укрыться как от тирании герцога, так и от собственной матери, третий же сын под видом пастушества стал странствующим проповедником и разносил по горным деревням проказы ереси. Поэтому неудивительно, что Текла живет в постоянном страхе, что кто-то выдернет эту уютную жердь из-под ее жирного зада и тогда она окажется в навозе, где ей и место.

Признаюсь, что после похорон моего дяди Ландольфо я отправилась на его подворье. Я сделала это не без раздумий и исключительно из-за великой нужды, так как если бы я купалась в богатстве и роскоши, то, конечно же, не стала бы напоминать о своей доле имущества такой сварливой и подлой женщине, как Текла. Однако под давлением обстоятельств я рассказала правду о своем происхождении в присутствии ее и иных просителей, которые потчевались как раз вином и запеченной куропаткой, поминая моего дядю Ландольфо, его доброту, а также ревность в вере и красноречие, потому что – как уже говорилось ранее – благодаря своим умным речам он сумел выйти сухим не из одной переделки. Между тем его жена сидела, как онемевшая наседка, когда я заговорила о своем родстве с покойным и моих правах на наследство, ведь несмотря на то, что большую часть жизни я провела вдали от деревни, называемой Киноварью, я осталась ее дочерью со всеми правами, данными мне от рождения. Мои родственники подло отвернулись от меня после смерти матери, когда я была слишком мала, чтобы напомнить о своем праве, и бросили на попечение Одорико, который был мне скорее мучителем, чем опекуном, но в тот вечер, на поминках моего дяди Ландольфо, я готова была им все простить и скрепить согласие сестринским поцелуем, если бы только они проявили ко мне добрую волю и хотя бы каплю благосклонности. Я не просила ведь ничего более того, что по обычаю выделяется дочери, которой предстоит покинуть отчий дом и вступить в брак: две козы, две овцы и огород, на котором я могла бы выращивать горох, пастернак и морковь, чтобы до сбора урожая не умереть с голоду.

Я ответствую, что предстала перед ними не без колебаний и трепета, а в доказательство правдивости своих слов я перечислила имена наших общих предков и родственников, умерших давным-давно, а также разрозненные события с тех времен, когда мы бегали босоногими детьми по закоулкам деревни. И будьте уверены, синьор, у них не было повода усомниться в том, что я та, за кого себя выдаю, ибо видели на моей коже знак бастарда и, конечно же, не забыли, как много лет назад они заставляли меня страдать из-за него, мучили, издевались и злословили. Однако с каждым моим словом Текла вскипала все большей злостью. Наконец она вспыхнула, назвав меня лживой шлюхой и ведьмой, которая воспользовалась милостью жителей поселения, чтобы, узнав их самые сокровенные секреты, гнусно, из жажды наживы воспользоваться ими. Она кричала, что я не могу быть сестрой Вироне и Сальво, что я даже не напоминаю ее ни внешне, ни нравом, что я никогда прежде не жила в Интестини и не вдыхала испарения вермилиона. «Ты не одна из нас, – орала эта потаскуха, – потому что просветленные гнушаются мошенничеством, этой ходовой монетой большого мира, вещью обычной и не зазорной в тех краях, а ты отважилась явиться к нам с такой чудовищной ложью на устах, нанося боль и живым, и мертвым. И этот знак за ухом ты наверняка нарисовала каким-то своим колдовским искусством, призвав своих демонов, коих многие видели у тебя за спиной в облике черных птиц, собак или козлов».