Вода в решете. Апокриф колдуньи

Нет, синьор, монахи не узнали во мне блудницу из Сан-Челесты, ведь старость изменила меня до неузнаваемости. Они заставили меня уйти, потому что ваши собратья не проявляют снисхождения к женской нужде, если ей не сопутствует обаяние юности, и почему-то они верят, что красота – лучшая гарантия раскаяния, а я выглядела ведьмой, измученной грехами и дерзкой в своем бесстыдстве. Даже мой брат Сальво, когда настала его очередь вечерней службы, не сразу догадался, кто я такая. Но потом он принял мое преображение с радостью, по-видимому приняв за маскировку, которую я могу надеть и снять по желанию. Его совершенно не заботила моя боль и утрата. Возможно, мой гнев в связи со смертью Одона ослаб бы и угас, если бы Сальво предоставил мне тогда убежище и позволил остаться в монастыре. Но он, зная о заразе, велел мне отправиться со слугами чумы в приморские земли, где Интестини представлялась лишь далекой сказкой, потому что в каждом крае есть свои чудовища и страхи, не похожие на другие. В те времена над всеми страхами в низинах стоял мор, но достойные жители деревни Киноварь не имели возможности его узнать, посему не постигли его ужаса. Именно в этот край смерти меня послал мой брат Сальво, дабы я совершенствовалась в своих кровавых искусствах. И пока он сам предавался молитвам в прохладных стенах храмов, я оттаскивала детей от тел мертвых матерей и оставляла стариков на верную смерть, забивала дубовыми досками двери их домов и помечала их желтыми крестами, чтобы никто не посмел заглянуть внутрь.

Я также скажу вам, синьор, что как наша Интестини оказалась безмерно одинока во времена нашествия короля Эфраима, когда все отвернулись от нас и оставили на произвол судьбы, так и люди из приморских городов остались одни во время чумы, ибо каждый человек принимает смерть одиноким и оторванным от того, что всегда считал своим. Нам с вами тоже осталось жить не так уж много, и, возможно, поэтому мы сидим здесь сегодня вечером, ежась от холода. И пока вы затягиваете меня все глубже в эту безнадежно запутанную историю, мой брат Вироне заключает сделку с вашим больным и страдающим от недостатка вермилиона герцогом. Они делят между собой замки, деревни и угодья, словно распределяют жирные куски из дымящейся миски, а добрый патриарх с епископом обгладывают кости, утешая себя какими-то жалованными грамотами и золотыми дарами, которые вам не достанутся. О вас и других неумелых монахах сего трибунала они забудут или сделают кое-что похуже, если вы не смогли выполнить их приказы и предугадать невысказанные желания. Великие синьоры не могут быть милостивыми, заботливыми и полными прощения – тем они отличаются от отцов, коих вы бы желали в них видеть, никогда не испытав помощи собственного родителя и теплого прикосновения его ладони, провожающей вас ко сну.

Я полагаю, что до наступления весны мой брат Вироне спустится с вершины Ла Вольпе, но прежде, чем это произойдет, вы, синьор, неизбежно исчезнете из деревни, как будто вас здесь никогда не было. Епископ и патриарх позаботятся о том, чтобы от вас не осталось даже теплой кучки обожженных костей, в которую обратился Рикельмо. Викарий вашего ордена не станет им мешать, потому что великие синьоры не защищают интересы казненных и легко скрывают подлость за гладкими словами. Никто о вас не вспомнит. Вы пришли сюда потому, что сегодня вечером чувствуете, что ваша смерть тронула вас за плечо и опирается локтем о край того рабочего стола, куда вы обычно кладете свою книгу. Смотрите, чернила снова стекают со страницы на пол, и даже вы не сможете завтра ничего из нее прочесть.

Однако если при этом вы настаиваете, хорошо, вернемся к той осени, когда я вместе с другими бродягами собирала зачумленных, наделенная благословением епископа и оловянными колокольчиками, которыми мы возвещали о приходе своей службы. Когда мы въезжали в поселок, немногие здоровые, затаив дыхание, укрывались в прибрежных зарослях или недоступных частях леса. Их побег, однако, никак не мешал моим действиям и не составлял для меня никакого препятствия, так как их больные родственники лежали на смертном одре, беззащитные, изуродованные чумой, покорные вермилиону и темной магии, которую передал мне мой брат Сальво вместе с заговорами и порошками из причудливых животных, ввозимых путешественниками и торговцами с дальних островов Востока. Я отрезала члены у остывающих тел и пришивала их заново к чужой коже, прижигая раны или же присыпая их чистым, необработанным вермилионом. Он был у меня в достатке благодаря моему брату Вироне, который в то время уже обосновался в гроте Ла Вольпе и брал щедрое мыто у вермилиан и жителей наших четырех деревень. Не знаю, синьор, как долго это продолжалось, может быть, один месяц, а может и полгода, потому что в пропитанной трупным зловонием и серным смрадом панораме чумы время петляло и кружило без каких-либо перемен.