«Во вкусе умной старины…»

Нечто подобное предпринял однажды граф Чернышев, который, по отзывам современников, ничего не любил так, как различные сюрпризы. Для офицеров расквартированного неподалеку полка он устроил ресторан «в деревенской хижине», и сам при этом играл роль официанта: «в бланжевой куртке и панталонах, в фартуке, с колпаком на голове»[326]. А вот помещик Касагов, недолго прослуживший и имевший маленький офицерский чин, завел себе регулярную армию из 24 солдат, именуя ее «полуротой»: обучал ее, командовал, производил в чины и наводил ужас на всех окрестных помещиков[327].

Очень часты случаи «музыкальных» чудачеств. Е.А. Сабанеева вспоминала посещения деда, Д. Е. Кашкина, отставного генерал-майора и тульского помещика:

«Он привозил с собой им самим выдуманный инструмент, что-то вроде гигантской гитары; он давал ей название димитары по созвучию с его именем. Дмитрий Евгеньевич собирал вокруг себя всех, кто жил в доме, и давал концерт на этом диковинном инструменте. Трудно представить старика в генеральском мундире, при орденах с лентой через плечо, сидящего среди залы и играющего на этой нелепой дитаре пьесы своего сочинения»[328].

Помещик Григорий Степанович Тарновский, тоже большой любитель музыки, чувствовал себя немножко композитором и чуть-чуть «исправлял» сочинения Глинки и Бетховена, вставляя туда кусочки собственного сочинения[329]. Еще один любитель музыки — помещик А.Н. Оболенский разыгрывал на фортепьяно пьесы, для которых не хватало двух рук и при игре помогал себе носом. Он же изобрел «осветительное масло из тараканов»[330].

Пера Лескова достойна судьба помещика Ивана Ивановича Одинцова — отставного штык-юнкера. Дожив до возраста степенного, он решил вдруг полностью перемениться. Отпустил на волю свою любовницу-крепостную, снес старый дом, начал строить новый и посватался к дочери соседа. Потом все бросил, взял икону Ахтырской Божьей Матери и пошел богомольцем странствовать и нищенствовать по Руси. Вернулся он через полгода «в лаптях и худой одежде», и сразу же женился… на бывшей своей крепостной любовнице[331].

Образ усадьбы (вместо заключения)

В 1865 году самый «московский» поэт своей эпохи — князь П.А.Вяземский — опубликовал стихотворение «Подмосковная». Там есть строки, в которых он удивительно точно отразил изменения в отношении к усадебной жизни за столетие ее расцвета от Указа о вольности дворянства (1762 год) до отмены крепостного права (1861 год):

«Люблю природы подмосковной
Родной, сочувственный привет
Радушно, с лаской вечно ровной
Она как друг от давних лет
(…)

Спокойство, тихая свобода —
Вы чужды суетных забот!
Здесь втайне русская природа
Весть сердцу русскому дает.
(…)

Цвети, в виду двойной лазури
Родных небес, родной реки
Затишье, пристань после бури
И мрачных дней и дней тоски».

Когда в середине XVIII века дворянство получило право не служить, «тихая свобода» усадебной жизни воспринималась как право на свое я, на отчуждение от государства, на покой. Посмотрите, как реагирует успевший пожить в своей деревне А.Т. Болотов на приглашение князя Гагарина вернуться на службу — приглашение, сулящее хороший достаток и чины, и при том не требующее переезда в город:

«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].

Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:

«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]