Во славу Отечества!

Если Европа уже привыкла к подобному зрелищу, то американцы были ещё только первооткрывателями подобных картин. Осознание того, что лежащие парни – их соотечественники, вызвало бурю негодования и протеста. Удачно подложенная пропагандистская бомба наделала много бед американскому правительству и большому бизнесу.

Резко сократился приток молодых людей, испугавшихся кровавых снимков, на вербовочные пункты. Некоторые крупные вербовочные центры в Нью-Йорке и Филадельфии были разгромлены и сожжены, на защиту уцелевших пунктов сбора власти бросили полицию и армейские патрули. Это только ещё больше усложнило положение, и президент Вильсон был вынужден обратиться к народу. Его речь была осторожной и обтекаемой, он хотел успокоить взволнованных американцев и сохранить хорошие отношения с Европой. После выступления Вильсона толпа продолжала бурлить, но стихийные погромы прекратились. Президент уже собирался перевести дух, как последовал новый удар. «Подкормленные» хорошей суммой в долларах из российского посольства, в дело вступили три конгрессмена и один сенатор, потребовавшие полного расследования массовой гибели американских солдат и публичного наказания виновных. Вильсон пытался списать всё на войну, но американский Конгресс был неумолим.

Была срочно назначена сенатская комиссия, которая выехала в Европу вместе со сворой газетчиков, падких на сенсации. Напрасно президент взывал к конгрессменам, оказалось, что против него имелось сильное лобби как в стане республиканцев, так и среди демократов. Подобная новость была как ушат холодной воды для Вильсона, заставив президента основательно отвлечься от внешней политики и заняться внутренней.

Конечно, в дело вмешался Большой капитал, чьи деньги были основательно завязаны на военных поставках в Европу и который не позволил стране вновь занять позицию изоляционизма от Старого Света. Затихли газеты, расписывающие гибель американских солдат, перестали печататься отчеты уехавшей комиссии. На армейских пунктах вновь появились люди, желавшие отправиться за океан, но набиравшая обороты американская военная машина ещё долго тряслась и давала сбои, никак не приходя в себя от газетного скандала. Прямым следствием этого скандала стало приостановление отправки американских войск в Европу до лучших времен. При всем уважении к союзникам президент Вильсон не желал осложнений в своей политической карьере, имея честолюбивые планы на дальнейшее пребывание в Белом доме. Негласный мораторий на отправку войск продержался более двух месяцев, и только в начале сентября американцы решили возобновить военную помощь Европе.

Кроме этого, навсегда испортились отношения между Фошем и Першингом. Французский маршал не смог простить той непоследовательности американского генерала, когда во имя спасения Европы нужно было полностью признать свою вину и объявить об этом всему миру.

Когда же Фош потребовал от Першинга опубликования правды, американец отказался сделать это. Призывая в свидетели самого Бога, Першинг заявил, что на этот шаг его подтолкнуло бедственное положение Франции и одобрительная директива самого Фоша. Так что ответственность пополам, а если учесть малую осведомленность американского главнокомандующего в современной войне, то получается, что господа газетчики не так уж и не правы.

Услышав эти слова, разгневанный Фош назвал американца подлым лгуном и трусом и незамедлительно вызвал Першинга на дуэль. Дальнейшее развитие трагедии удалось предотвратить только благодаря присутствию при этом разговоре Клемансо и Ллойд-Джорджа. Политики моментально поняли всю опасность этой встречи и поспешили развести спорщиков по разным углам комнаты, а затем и вовсе покинуть место встречи.

В конце концов, опасный инцидент замяли, но с тех пор два полководца общались между собой только через третьи лица.

В то время как германская армия под руководством Гинденбурга и Людендорфа одерживала одну громкую победу за другой, успехи деятельности Флота открытой воды были катастрофически малы. И дело было не в том, что моряки не имели своих морских гениев, они были, в лице Тирпица и Шеера, но над ними был ещё и кайзер Вильгельм.

На беду моряков, кайзер трепетно относился к своему детищу – германскому флоту. Подобно взрослому ребёнку, он холил и лелеял свою любимую игрушку, и с большим трудом удавалось уговорить его дать её другому, хотя бы на время. Вильгельм с большой неохотой шёл на это, и горе было тому, в чьих руках она портилась или ломалась. С гневом выхватывал её Вильгельм из неблагодарных рук, и его уже нельзя было уговорить дать её снова.

Самым страшным кошмаром для кайзера Второго рейха была даже возможность лишиться своих любимых линкоров. Больше всего на свете он боялся за их сохранность, совершенно забывая, что корабли собственно для того и созданы, чтобы сражаться, побеждать и гибнуть в боях. Вильгельм отчаянно боялся этого и, подобно своему кузену Николаю II, продержал всю войну свои любимые линкоры в гавани, изредка соглашаясь под нажимом Адмирал-штаба вывести их в море.