Внутренний голос

Копец, мастер на все руки, пытался обнаружить и устранить неисправность. Семинаристы не теряли времени даром, заигрывали с девушками, и кто-то даже принес водки и бутерброд с колбасой. Девушки включились в игру, в вечное брожение. Они смеялись к месту и не к месту, отбрасывали нескромные руки. И все было бы так славно, если бы не Козел, лежащий на топчане с лицом серым, как застиранная тряпка. Он как-то разрушал общий строй, вводил в него тревожную ноту, ее хотелось выкинуть из партитуры.

– Козлик, вставай! – позвал благополучный Дима.

Козел не ответил. Смотрел в потолок. Ему как-то стало все равно: загружает он собой или нет. Он устал от боли, от нехватки воздуха. И ему хотелось только одного: беспрепятственно вдохнуть всей грудью. Все остальное ему было безразлично. Аппарат так и не удалось запустить.

– Больной, вы согласны ехать в больницу? – спросила Буратино.

– А что вы спрашиваете? Разве не ясно? – с легкой ненавистью заметила Настя.

– Человек сам выбирает: жить ему или нет, – философски изрекла Буратино.

– Он выбирает, если стоит на подоконнике десятого этажа. А если он вызвал врача, значит, он уже выбрал.

– Ну, пожалуйста, – самолюбиво согласилась Буратино. – Я же ничего не говорю.

Ближайшая больница находилась в городе Троицке. Врач Леонидова – не Буратино, а другая, немолодая и решительная, – смотрела ленту электрокардиограммы.

– Изменений нет, – сказала она себе и, присев на край лежака, стала слушать Козла через трубочку.

– Дышите глубже, – велела она.

– Не могу. Больно.

– Где больно?

– Везде.

Врач надавила на его живот железными пальцами. Козел испугался: она нажмет еще раз, из него выйдет весь воздух, и он умрет. Козел напряг живот, сопротивляясь пальцам.

– Ясно.

Леонидова поднялась и вышла.

Козел остался лежать вне времени и пространства. Боль, хулиганящая в нем, смещала все представления о времени. Каждая минута растягивалась в вечность. Через несколько вечностей пришла косенькая медсестра и взяла кровь из пальца. Потом вернулась Леонидова и привезла с собой молодого, заспанного, в белом халате. Значит, была ночь.

– Высокие лейкоциты и живот как доска, – сказала Леонидова.

Молодой подошел к Козлу и нажал на его голый живот. Козел напрягся и не пустил пальцы.

Молодой смотрел на Козла. Они были примерно ровесники.

– У меня нет аппендицита, – сказал Козел.

– Вам его вырезали?

– Нет. Не вырезали.

– Откуда же вы знаете, что его нет?

– У меня болит не живот, а спина.

– Аппендицит может болеть где угодно. Это зависит от расположения отростка.

– Да что вы так боитесь? – упрекнула Леонидова. – Дадим вам наркоз. Ничего не почувствуете.

Леонидова и Молодой рассуждали примерно одинаково: если аппендицита не окажется, отрежут здоровый аппендикс. Профилактически. Потом зашьют. И все дела. Ни с кем ничего не случится. А если оставят больного до утра, аппендикс лопнет. Перитонит. Врачебная ошибка.

– У меня не болит живот, – повторил Козел.

– Дессимуляция, – сформулировала Леонидова.

Козел догадался: дессимуляция – это симуляция наоборот. Так же как деградация, обратное развитие. Значит, он пытается выглядеть здоровым. Но он не пытается. С ним что-то происходит. Надо искать.

Он хотел сказать, что надо искать, но его замкнуло на букве «н», и он не мог сдвинуться с места. Молодой посмотрел на его мученическую гримасу и сказал:

– Надо его немножко успокоить.

Пришла медсестра. Сделала укол.

Время стало тягучим и липким, будто плывешь в сиропе. Боль осталась, как воспоминание о боли. Можно было думать о чем-то еще, кроме нее.

Козел думал о том, что его сейчас переложат на каталку и повезут вперед ногами. И это будет его последняя дорога.

Про Настю он не вспомнил. Да и при чем тут Настя? Не надо ему ничего: ни любви, ни славы. Только быть живым.

Козел увидел перед собой личико младшего сына. В углах рта – точки. Бог закончил эту линию, полюбовался и поставил точки с обеих сторон. Личико было смешным, как смешно все маленькое: котенок, щенок, жеребенок. У них нет другой защиты. Природа как защиту дает им очарование беспомощности. Козел смотрел на сына и смеялся от счастья, тихо, одним дыханием. А мальчик, наблюдая за папашей, тоже начинал смеяться – так же без звука, одним дыханием. Они смеялись лицо в лицо. Два счастья. Или одно счастье, состоящее из двух половин.

А у старшего почему-то вспомнилась рука – бледная, с подвернутым большим пальцем, как куриная лапа. И когда они шли вместе, старший вкладывал лапу в его ладонь. И тогда Козел чувствовал, как он нужен ребенку. Необходим. А сейчас его зарежут. И жене останется пять тысяч долга. Он женился на ней. Ничего не дал. Вытолкнул на холод. И умер.

Пришла еще одна медсестра, а может, та же самая. Принесла миску с бритвенными принадлежностями.

– Будем бриться, – ласково сказала она.

Козел понял: его готовят к операции.

– Я сам, – попросил он.

– Ну как хотите, – согласилась медсестра.

– Выйдите, пожалуйста, – потребовал Козел. – Я стесняюсь.

Сестра пожала плечиками и вышла. С этими артистами все не как у людей. С простыми людьми легче работать.