Вместе и врозь

В последнее время, уже после того, как я вылетел от Фурмана, я что-то часто вспоминаю об отце. Почему, даже не знаю.

Думать о нем теперь уже не так трудно, как раньше. И вспоминается только хорошее, хотя, если разобраться, было между нами всякое…

И не в том дело, кого он любил больше — Тинку или меня, этого я точно не знаю даже. Почему-то я с малых лет побаивался его, или, точнее сказать, стеснялся. Он как бы двоился в моем представлении: с одной стороны, просто батя или папа, как у всех, а с другой — герой, знаменитость, на улице чужие люди узнают. Может, от этого я сам себе казался каким-то придавленным рядом с ним, незащищенным, лишним, что ли…

Многие, знаю, завидуют детям, так сказать, знаменитых папаш — дескать, им куда легче пробиваться… Ерунда! От великих предков тени гуще, а в тени — и холодно, и не сразу вылезешь, хотя это скорее всего очень индивидуально.

Вот Тина, та плевать хотела, что нашего отца все знают; для нее он папка и папка был, и она ему будь здоров как характер показывала, а я не мог — стеснялся.

Потом, когда уже в институт поступил, мне всегда неприятно было, если кто-нибудь спрашивал:

— А вы случайно не сын Габова?

В таких случаях я отвечал по-разному, в зависимости от настроения:

— Нет-нет, мы даже не однофамильцы.

Или:

— Именно — случайно!

Так было. А теперь жалею, что на увеличенном интервале мы с ним жили…

Времени-то сколько?

Ого, половина двенадцатого! И не заметил, как накачало. Пора заваливаться. Завтра подъем в шесть ноль-ноль.

Интересно, а в море я буду укачиваться или нет? Вдруг буду?

Габов укачивается!

— Вы случайно не сын того Габова? Как — того? И укачиваетесь?

Что делать?..

Так вы Габов или не Габов?

Нет. Я Мефистофель и Фауст, прописанный на одной лестничной площадке…

Ясно?

И кроме того, я опасно остроумный человек, как сказал доктор тех или иных наук Фурман…

Берегитесь!..

И… опасайтесь…

27 июня

Ночью перешли 23° северной широты. Поздравляю! Над тобой тропик Рака. Чувствуй и восхищайся!

А перед тем у команды была техническая учеба. Рак или Козерог — все едино — учиться положено! Наверное, когда наши ребята высадятся на Луне или даже на Венере, там у них тоже будет техучеба. И зачеты будут…

Въедливый стармех долго и нудно объяснял устройство холодильной установки. Стармех — дока! Во-первых, на своей посудине он знает абсолютно все. Спроси у него, какой диаметр шпигата, ответит не задумываясь: во-вторых, все, что он знает, он способен растолковать даже чугунному кнехту. Терпение у стармеха просто-таки железобетонное. А установку эту холодильную, по-моему, дешевле списать, чем ремонтировать… Впрочем, тихо. Не мое это дело — вмешиваться в чужую службу…

Перехожу на лирику.

Перед восходом луны море заискрилось миллионами каких-то подводных светлячков. Крошечные голубоватые огоньки дрожали, как отраженные в воде звезды. Ну-у-у, зрелище! Обалдеть можно.

А на палубе крутили кино "С добрым утром!".

Фильма я смотреть не стал, ушел в каюту.

Сижу и соображаю: "Ну, моряк, нравится тебе такая жизнь?"

С ходу даже затрудняюсь ответить. Слов нет, море — это роскошь. Душа отдыхает, когда глядишь на бесконечный его простор, и в голове какое-то успокоение наступает. Может, потому, что вне видимости берегов только и начинаешь понимать, сколь велик мир и сколь несоизмеримо мал ты — человек.

Пожалуй, я бы так сказал: океан ставит человека на место.

Давно я слышал от старичка одного: вот, мол, жизнь прошла, ждать больше нечего… и так далее. Почувствовал — не то старый городит, а возразить не смог. Теперь бы сказал:

— Стоп, дедуля! Три смычки в воду! Жизнь никогда не проходит, это мы по жизни проходим.

Ну как? Спиноза?!

А служба судовая меня лично в восторг не приводит. Однообразная, изнурительная работа, замкнутый коллектив, никакой возможности остаться наедине с собой. Конечно, у меня положение особое — я никому непосредственно не подчиняюсь, вахт не стою, словом, я вроде туриста, оберегающего свои чемоданы. Так жить можно, а стать, например, штурманским помощником, войти в штат, да еще к такому капитану, как наш, нет уж, благодарю покорно…

Собственно, ничего определенно плохого о капитане я сказать не могу. Старик тридцать пять лет на мостике, хлебнул на службе всякого: и в плену у Франко в тридцать шестом году сидел, где его сначала морили голодом, а потом травили крысами в затапливаемой камере, воевал всю Отечественную, тонул… Словом, биография — хоть роман пиши! Когда мы только познакомились, он спросил:

— Вы Грина Александра Степановича уважаете?

Вопрос оказался неожиданным, и ответил я достаточно неопределенно, в том смысле, что романтическая литература мне вообще не импонирует, хотя…

Капитан перебил меня:

— Все, что написал ваш Грин, — сплошная бульба.

Но за слова: "Море и любовь не терпят педантов" — памятник ему поставить надо.

После такого вступления я как-то сразу проникся к капитану почтением, а потом стал присматриваться и вижу — нелюдимый, грубый, желчно-насмешливый. На днях вот раскричался на матроса, за что, я даже не знаю, и кто из них двоих был прав, судить не могу. Матрос молчал-молчал, а потом огрызнулся: