Влас

-- Если бы я знал, что в городе есть такой человек, как я, то есть талант, я бы постарался с ним познакомиться, сдружиться, я бы не отставал от него ни на шаг и ловил бы каждое слово. Разве я не уважаю Генштейна? Я его очень уважаю и ценю, а он притом еще еврей. Потому что еврей это уж совсем другое, но мне все равно. Главное, что он талант, настоящий талант, избранный, он выше всех. И вот я удивляюсь, почему ко мне так не относятся? Я не обижаюсь, мне все равно, но тем хуже для них, для города. Потому что лет через десять или даже меньше, когда я приеду уже знаменитым, им будет ужасно стыдно, неловко. Через десять лет я очень легко могу уже быть знаменитым. Получу медаль или стипендию из Академии Художеств. Конечно, государство должно поддерживать талантливых людей, ведь они работают для всех...

Тут произошло нечто совершенно неожиданное, что я и сейчас не могу вспомнить без щемящего чувства стыда. Вспоминая это, как и многое другое, что охотно бы вычеркнул, я утешаю себя одной и той же мыслью: ни одна частица моего тела с того времени не осталась прежней, я вымылся, тот был совершенно другой, за которого я не ответствен... Случилось вот что: Вадим, не изменяя позы, вдруг с необыкновенной горячностью и силой, которые я раньше у него не замечал, громко, почти без передышки проговорил:

-- Какой дурак, какой дурак! Что он о себе думает. Тебя мама била по голове, ты украл карандаш у Гольца, воришка такой... воображает...

Я так был поражен этими неожиданными словами, что долгую минуту не знал, как быть и что делать. В комнате было совсем темно, так что крест низкого окна уже потерял свою резкость и тихо распух. Вадим стоял где-то близко, его рука опиралась о черно-скользкие изразцы. Я сообразил, что его надо побить, ощупью нашел его лицо и ударил три-четыре раза вяло, не очень больно и сказал вяло:

-- Вот тебе за это.

Потом опять стало тихо. У меня очень, очень стучало сердце. Вадим не плакал, не шевелился. Вероятно он думал, что это справедливо. От этой его мысли мне становилось еще горше. Минут через десять, когда крест на сером фоне окна совсем уже размяк, я без лишнего шума вышел из комнаты.

Ночью сквозь сон и тяжесть глухой темноты, пролившейся на мир, я слышал, как Вадим странно вскрикивает, словно ему не хватает воздуху или он смеется. Я не хотел просыпаться со злости на него и стыда на себя -- и не проснулся. Утром я ушел в училище, и не думал об этих звуках.

Через полтора года я их снова услышал... Но уже наяву.

* * *

Странное утро. Мы отправились в лес собирать землянику. Нас, мальчиков, было много. Чтобы не мешать друг другу мы разбрелись в стороны: кому повезет. У Вадима в руках был небольшой глиняный кувшинчик с отбитым носом, от него чудесно пахло, как только на дно ложилось несколько ягод. Сквозь низкие, кажущиеся пыльными ветви можжевельника я видел его аккуратную фуражку и рыжие волосы на затылке. Я шарил возле, находил мало и все неспелую и думал, что из всех мальчиков мне должно же повезти, должно попасться больше ягод потому, что я особенный, избранный, а они простые, обыкновенные, о чем, конечно, сами знают и заранее мне завидуют.

Вдруг слышу радостный голос Вадима.

-- Ай, сколько!

Мне показалось, что он нарочно меня дразнит; я сделал вид, что не слышу, втайне надеясь, что он ошибся, что это пройдет и ягод окажется немного. Но он повторил добрым заговорщичьим шепотом:

-- Иди сюда, Влас. Скорее.

Презрительно хмурясь, я подошел.

-- Они маленькие.

-- Как маленькие? -- обиделся за свои ягоды Вадим: -- Посмотри вот -- почти все бабушки.

"Бабушками" мы звали крупные, очень спелые ярко-красные ягоды, которые легко отрывались от плодоножки, так легко, "что им не было больно". Мы замолчали и стали рвать. Поляна в лесу была облита солнечной дрожью и золотистым жужжанием. Теперь мне кажется, что тихо дрожали, звеня, золотые лучи солнца -- лучи моего детства, уже угасшие... Не было жарко, не было ни одного муравья, ни одного комара в лесу -- они все появились уже после, вместе с колючками у боярышника и шипами у дикой малины. Земля была чистая, пахучая; по ней никто не ходил до меня, -- обрывки бумаги и апельсинные корки тоже появились только пять лет спустя... Так как возле нас росли огромные, покрытые чешуей сосны, небо казалось недосягаемо высоким. Но оно имело какую-то очень близкую связь с нашей поляной, и невозможно было ее представить без этой голубой покрышки с зазубренными клочковатыми краями. Мы осторожно и торопливо ползли в воздухе, дрожащем лесной тишью, и, срывая одну ягоду, уже видели впереди несколько других -- словно неиссякаемый родник бежал, маня вперед, туда, где не было смерти... "Бабушки" росли на одном кустике иногда по восьми вместе и были похожи на маленькие странные бра, полуспрятанные листьями.

Уже весь кувшинчик с отбитым носиком был наполнен, и от него "пахло идеями", как мы говорили. Что будет, если насыпать сюда толченый сахар!.. И мое лукошко было полно, а "руда" еще не была исчерпана.

-- Позовем их, -- предложил Вадим.

Жалко уступать, но все равно девать некуда. Мы стали звать остальных.