Влас

-- В Турции сажают на кол, целый день держат, -- начал он, разводя руками, ладонями вверх: -- Не-ет, это верная смерть. Притом не дают пить, нет, пить ничего не дают.

Я не знал, что заговорю, и вдруг услышал свой голос:

-- А я знаю, отчего он повесился.

Несколько секунд все молчали. Скучная дама спросила:

-- Отчего?

Мне хотелось, чтобы спросила мать: она, наконец, должна была узнать, кто я и какие у меня мысли. Никогда она этим не интересовалась.

-- Что ты знаешь? -- пренебрежительно произнесла мать.

-- Я знаю, -- повторил я.

-- Ну, говори.

-- Оттого, что у него была тень под глазами, вот здесь. У меня тоже. И белые пальцы. У барона Коллендорфа тоже такие пальцы. Я все знаю. Я тоже умру не своею смертью -- вот увидите.

Я почувствовал, что мать что-то поняла. Напуская на себя раздраженный тон, она ответила Юрию и мне:

-- Вы прекрасно знаете, что не люблю, когда вмешиваются в разговор взрослых. Это не ваше дело. Иди лучше заниматься.

-- Я уже все выучил.

-- Тогда повтори.

-- Повторил.

-- Еще раз.

Я вышел из комнаты. Я думал: вот он умер, и ничего не изменилось: так же, как прежде, стоят стулья, отражает зеркало, горит лампа. Никто не кричит, никто особенно и не задумывается над ним. Неужели так случится и после моего самоубийства? Нет, тогда все будет иначе, содрогнется весь город, весь мир. По Дворянской улице будет быстро ходить взад и вперед высокая женская фигура с белым покрывалом на голове и громко говорить:

-- Он умер! Он умер!

Барон упадет в обморок, и в продолжение двух часов его нельзя будет привести в чувство.

Я сел писать барону письмо. Завтра он приедет.

На первой странице почерк был ровный и красивый; я старательно избегал "твердых знаков"; вторая была небрежнее, а на четвертой неразборчиво написанные слова заканчивались хвостатыми "ерами". Хорошо помню такой отрывок:

-- "Тогда я надел маску. Меня вынудили так поступить. Когда мне хотелось плакать, я смеялся. Когда хотелось смеяться, я плакал. Ни один интриган не мог подкопаться под меня".

Окончив, я уверенно сказал себе:

-- Завтра помирюсь с бароном.

Я уже знал, что это случится.

Плохо засыпал. Не вставая, я пощупал письмо в кармане блузы. Оно тихо захрустело, Вадим сквозь сон говорил:

-- Самошник. Надо привести самошник.

Медленно на черных крыльях прилетала моя судьба.

...Бывают такие утра, когда кажется, что все снится. Они прозрачны и холодноваты, в них особенно дышится, в них не чувствуешь своего тела. Хорошо, если с ночи случайно не потушен какой-либо фонарь. Он горит в прозрачное, легкое утро; никто не замечает этого.

Около моста случайно не был потушен фонарь. Никто не замечал его света... Я ничего не боялся. Наступающий день представлялся огромной светлой залой. Я спасу весь город.

На столбе у ворот дома, в котором жил Буш, висела полусорванная красная афиша. Во дворе, куда я с любопытством заглянул, стояли несколько человек и лениво говорили. Сегодня похороны. Стыдно. Я пришел в класс первым; на мне был свежий воротник; манжеты я перевернул другим, чистым краем, хотя был не праздник и не среда. На черной доске я вывел огромными буквами:

-- "Скоро в нашем классе выйдет в свет первый номер художественного журнала "Тени". Оглавление. Редактор Замаскированный".

Совершенно не понимаю, для чего я это написал. Ни о каком журнале "Тени" я и не думал.

Я гулял по длинному коридору и ждал. Вчерашнее письмо я положил в пюпитр барону; но хотелось встретить его раньше.

Вдруг его увидел. Он вырос; его лицо вытянулось, подурнело, но он еще больше мне понравился. Я встретился с ним глазами. Он несколько секунд смотрел на меня и сделал шаг вправо, потом влево и снова вправо; я не давал дороги. Мелькнула мысль, что это смешно. Мы были одни.

-- Здравствуй, -- сказал я и протянул руку. Он пожал ее.

Я не хотел, чтобы он удивился, и он не удивлялся. Мы пошли рядом и оба смотрели в землю. Похоже было, будто нас позвали к директору.

-- Ты знаешь? Повесился старик Буш.

-- Буш? Кто?

-- Да. Сегодня похороны. Он -- он был развратный, -- я подавился: -- у него были горничные, понимаешь?

-- А! -- сказал барон.

Мы прошли ровно двенадцать шагов. У меня колотилось сердце. "Не скажу", -- решил я. Подходили к двери нашего класса. Издали я видел, как мальчики, столпившись у черной доски, читали объявление о журнале "Тени".

Я поднял глаза, остановился и сказал, не запинаясь:

-- Я вас люблю, барон.

Лже-дни

Между старшим братом, Юрием, и младшим, Вадимом, были дружеские отношения. Юрий не боялся обнаруживать своей нежности к нему. Они часто вдвоем беседовали, гуляли и даже читали вместе; это у нас было совершенно неслыханно. Я и радовался, что Вадим не должен терпеть того, что я перетерпел от Юрия, и до обиды завидовал ему, им обоим. Теперь я уж не мог подойти к Вадиму, потому что подумают, будто я к ним втираюсь или хочу отбить его от Юрия. Я стал относиться к Вадиму почти так же, как Юрий прежде ко мне.