Влас

Я бродил по улицам; форменное пальто, перешедшее ко мне от Юрия, было узко; я думал: "Как это случится? Когда?"... Вот я рано утром -- в шесть часов! -- в лесу. Это мой лес, мое голубое небо, моя весна, мои ящерицы во рву. Я сижу и рисую. Вдруг сзади меня шорох. Я притворяюсь, что ничего не заметил, да, я притворяюсь так. Это -- барон; он подкрался только для того, чтобы посмотреть и так же тихо уйти. Но, пораженный моим талантом, не в силах с собою совладать и вполголоса произносит:

-- Боже мой, как хорошо!

Тут я быстро оборачиваюсь. Он уже ждет с протянутой рукой.

-- Барон, -- говорю я: -- это все здесь мое, мое и ваше.

Нет, пальто слишком узко; в будущую зиму оно перейдет уж к Вадиму.

А, может быть, это произойдет сейчас, здесь, через пять минут, через три минуты. Он покажется из-за того угла; никого кругом нет, он подойдет ко мне.

-- Бликин, -- скажет он: -- помиримся, будем друзьями.

Никого при этом не будет... Я нарисую его портрет. Может быть, мы снимем комнату около самого леса и будем жить вдвоем, как студенты... Я тогда не понимал, что поссорился, т.е. не разговаривал, с бароном также и потому, что таким образом было легче и удобнее фантазировать; действительность не могла меня ни разочаровать, ни обидеть, потому что я отогнал ее, ушел от нее, заперся в ночь моей души. Сначала робко, а потом все увереннее я начал думать, что барон исполнен тех же мыслей и ощущений, как и я, но не смеет их обнаружить перед своим "врагом". Слова "друг" и "враг" у меня путались. Выходило, что это как бы одно: "враг" -- это тайный друг, больше, чем явный друг... Я часто выводил на лоскутках бумаги, словно подписываясь:

-- "Твой -- р-г" -- и сам не разбирал, какие буквы пропускал: "в" и "а" или "д" с "у".

Вынужденное отсутствие знаков внимания со стороны барона я принимал за доказательство их и в этой искусственно созданной мною атмосфере жил здоровой жизнью развивающегося духа. Я хорошо учился, соображал быстро и легко, одевался чисто, был задумчив, стал рисовать еще лучше и носил манжеты, Вадим привязался ко мне.

Прошло длинное лето, -- я ни разу не встал в шесть часов. Но небо, и ров, и ящерицы, действительно, были мои. Прошло длинное лето, и край его, удаляясь, размяк и пролился дождем, наступил август -- месяц, который "шел в ширину". Тогда Вадим и даже Оля понимали меня; теперь же я сам смутно припоминаю, что это за "ширина" и "высота". Приблизительно представлялось так: июль и август были одни и те же месяцы, так как оба насчитывали 31 день. Но разница между ними была такая же, как и между открытыми письмами, -- одно, исписанное вдоль короткой стороны, другое вдоль длинной; июль имел узкое основание и был высок; август шел в ширину, но был низок.

Начинался учебный год. В классах и на лестницах пахло свежей краской. В конце длинного коридора, в первом классе, появились новые лица. Во время уроков на окнах жужжали большие, мохнатые, старые мухи --

почтенные матери семейств...

Привилегированный барон опоздал; его ждали во вторник, а в понедельник рано утром у себя в столовой повесился старик Буш. Эта неожиданная смерть как-то странно касалась меня, моего существования, моих мыслей. Приходило в голову, что он пал жертвой за меня, искупал что-то. В самом факте смерти мне всегда чудилось что-то стыдное, мелко-позорное, что надо скрывать от женщин и особенно от девушек. Смерть представлялась мне одной из тайн тела, такой же, как нагота или некоторые болезни. Но кругом все делали вид, что не чувствуют этого. Подробно объясняли, рассказывали:

-- Он не ложился и ждал утра. Привел в порядок все дела.

-- На столе нашли список, кому и сколько он должен. Может быть, с ума сошел?

-- У него открыты глаза.

-- У него распухло лицо.

-- Старик шестидесяти двух лет и вдруг...

-- Шестьдесят три.

Эта смерть -- мое будущее... Теперь я занял его место. Я тоже повешусь когда-нибудь. Никто не будет знать, отчего мы умерли, мы все: Хотсевич, барон, я и бывший вольноопределяющийся З...

...Вот он носится теперь, в сумерках над городом, заглядывая во все окна. Прозрачные, тонкие, не отсвечивающие руки, которые теперь ничего не весят, он заложил за спину. Летает он без крыльев, простым усилием воли, так, как иногда снится.

Он там, в переулке, на окраине города. Кто это тихо стучит в окна второго этажа? Это он лбом ударяется о стекло, как бабочки, летающие вокруг освещенного фонаря. Если бы пойти туда и притаиться за углом! Быть может, он скажет мне что-нибудь?..

У нас в столовой была скучная дама.

-- Четыре дня тому назад моя старшая дочь его встретила, -- объясняла скучная дама и этим приближала себя к происшествию.

-- Я сама его встретила во вторник, -- ответила мать с таким видом, что это ее место и она его не уступит, хотя покойный и был очень скверный человек.

Юрий был серьезен и таинствен. В подобных случаях он старается показать, что для него это пустяки: существуют гораздо более страшные вещи, и к ним он имеет какое-то отношение.