Владукас

Моясь и нахлестывая себя березовыми вениками, мужчины любили в этой бане посудачить и поделиться друг с другом свежими новостями. Часто рассказывали и о партизанских диверсиях, например, о том, как на Слободском перекрестке, где разветвляются дороги на Луоке, Куршенай и Шяуляй, русские партизаны захватили немецкий обоз с боеприпасами, а в другом месте они подорвали на минах машину с солдатами фюрера.

Мне нравилось мыться в этой бане, где я узнавал все подробности о подвигах партизан и от всей мальчишеской души радовался за них и гордился ими, иногда с трудом сдерживая ликование.

Вспомнился мне один разговор в бане.

— Ходят слухи, что эти русские бандиты у нас озоруют, — авторитетно высказал свое мнение один из братьев Вайнорис.

— Может, русские, а может, и литовские из отряда «Кестусиса», — отозвался Минкус Пранус.

«Кто бы ни был, а нас они, слава богу, не трогают, мирное население не обижают. Стало быть, какие же они бандиты?» — сказал Чаплынский, хозяин бани.

«Разве мог так сказать предатель?» — сомнительно подумал я, вспомнив этот разговор, и решил в следующую субботу пойти в баню пораньше, чтобы разузнать все новости. Со мной отправился туда и Йонас, который теперь ни на шаг не покидал меня. Когда мы пришли, в бане еще никого не было, кроме самого хозяина Чаплынского. Он сидел на лавочке и, свертывая цигарку из листового табака, сетовал:

— Все считают, что я выдал немцам русских партизан. Это неправда. Сам не знаю, почему немцы в этот день устроили засаду в моем доме. Откуда я мог знать, когда ко мне придут партизаны? Они об этом мне не докладывали…

«Значит, Чаплынский не предатель», — решил я.

Но почему-то в этот банный день к нему больше никто не пришел. Мы с Йонасом помылись в пустой бане и пошли домой.

23

Наступило воскресенье. Я как побитый бродил по двору. Не радовали меня больше ни ласковые лучи солнца, ни клейкие почки на березах, омытых дождями, ни теплый ветерок, дышавший запахом талых вод. Все опротивело. Из головы не выходили горькие мысли о погибших партизанах, попавших в засаду.

Вопреки обыкновению паняля учительница в это воскресенье не поехала в свое имение, а осталась у Каваляускасов. Только потом мне стало понятно почему.

Я стоял возле сарая, когда она вышла из дому, одетая в свой лучший костюм и в шляпе со страусовым пером. Величественной, медленной походкой прошла мимо меня, обдав запахом дорогих духов, и только на несколько секунд задержала на мне внимательный взгляд презрительно прищуренных близоруких глаз. Этот взгляд мне запомнился на всю жизнь. В нем было все: и насмешливая коварная улыбка, и холодная сладострастная злоба, и жгучее любопытство, как будто эта жестокая женщина видела наяву, как я, ненавистный ей русский батрачонок, корчусь в предсмертной агонии под дулом немецкого пистолета.

Я посмотрел, куда пошла учительница. Она направилась в поместье Гильвичай. «Наверное, к своему Рудельпу», — подумал я, но ошибся. Оказывается, паняля учительница ушла доносить на нас с мамой в Подубисский полицейский пункт. Вскоре она приехала оттуда на подводе вместе с полицейским. Это был мужчина лет сорока. Широколицый, низкого роста, с коротким толстым туловищем, перепоясанным широким армейским ремнем, как бочка обручем. Сбоку на ремне болталась кобура с револьвером. Ввалившись в дом, он вначале смачно выругался, обозвав нас с мамой паразитами, а потом объяснил, что мы арестованы, и дал нам час на сборы. От него разило водкой.

Я взглянул на маму: у нее в лице — ни кровинки.

— О, господи! За что? — проговорила она, но полицейский снова обругал ее и приказал живее собираться. Наконец мама пришла в себя.

— Как? И вещи с собой забирать, пан? — спросила она.

— Какие еще вещи? — возмутился полицейский. — В тюрьме с вещами не сидят. Выкладывайте, что у вас есть: составим опись.

Он зашел в комнату учительницы и принес оттуда чернильницу, ручку и большой лист лощеной бумаги. С ним вместе пришла и сама паняля учительница, невозмутимо села за стол, обмакнула перо в чернильницу и сверху на большом листке бумаги четким каллиграфическим почерком написала по-литовски: «Список вещей».

Безмолвно, с красными от слез глазами мама вытаскивала из матрасного мешка наши вещи и складывала на пол, а учительница синими чернилами переписывала их: «подушка, жакетка, зеркало, туфли, галоши, боты резиновые, блузка, рубашка, чулки, мыло, рейтузы, ножницы, пикейное одеяло, чехол от подушки…»