Владукас

…А мои вещи учительница так и не смогла описать. Помня мамин наказ, данный мне еще в Дятькове, я с необыкновенной проворностью успел надеть на себя все свои шмутки: трое штанов, пять рубашек и вельветовую курточку. Мысли мои работали удивительно четко. Пока взрослые занимались описью имущества, я сумел незаметным образом разорвать на мелкие кусочки свою записную книжку, в которой чего только не было: стихи о родине, которые сам сочинил, литовские и русские песни, в том числе и о священной войне, которую записал со слов раненого партизана дяди Коли. В этой записной книжке было также много рисунков: самолеты с красными звездами, морские якоря, тигры, лошади, орлы и змеи, извивающиеся вокруг кинжалов и людей; сердца, пронзенные стрелами; человеческие черепа со скрещивающимися костями, серпы и молоты. Хорош бы я был, если бы все это нашли у меня гестаповцы.

Разорванные клочки записной книжки я забросил за сундук Каваляускасов. Затем обнаружил, что на мне деревянные колодки, а мои мировецкие буцы — подарок дятьковских партизан — лежат в амбаре. Как только полицай отвернулся от меня и заговорил о чем-то с учительницей, я бочком-бочком проскользнул на кухню, из кухни — на улицу и, не оглядываясь, побежал через весь двор в амбар. Полицейский в окно заметил меня и, решив, что я хочу сбежать, пустился за мной в погоню, отстегивая на ходу кобуру. Быть бы мне подстреленному, как зайцу, если бы я вовремя не забежал в амбар. Присев у мучной бочки, я только-только начал натягивать на ногу первую буцу, как вдруг услышал в дверях грозный окрик:

— Где этот щенок?.. Я его сейчас пристрелю!..

Я поднял голову и обомлел от страха. В дверном проходе пьяно покачивалась широкая фигура полицейского, разъяренного и запыхавшегося от быстрого бега. Он держал в руке револьвер, которым, точно электрическим фонариком, обшаривал темный амбар.

«Надо спрятаться за бочку!» — пронеслось в моей голове, но едва только об этом подумал, как дуло револьвера повернулось и вонзилось в меня черным зрачком.

— Вот где ты! — обрадовался полицай, и тут же блеснула молния, ослепив меня, раздался грохот. Я закрыл глаза. К моему счастью, пьяная рука промахнулась — пуля попала в бочку, из которой на мою голову посыпалась мука. А я так и остался сидеть на корточках: на одной ноге буца, на другой — деревянная колодка. Что-то горячее прикоснулось к моему виску, и я открыл глаза. Прямо передо мной тряслось дуло револьвера. Я отчетливо увидел, как большой палец полицейского взвел курок, а указательный, похожий на длинную волосатую гусеницу, — нервно вздрагивал на спусковой гашетке. Несколько секунд смертельного ожидания.

— Ах, ты еще живой? — рявкнул полицейский и, нагнувшись, ухватил меня левой рукой за ворот вельветовой курточки, встряхнул и несколько раз ударил о стоявшую рядом бочку, приговаривая: — Вот тебе!.. Вот тебе, паршивый лягушонок!.. Будешь знать, как убегать и прятаться от меня! От меня не убежишь! От меня не спрячешься!.. Вот тебе! Я тебя выучу!.. Я тебе вложу ума!..

Он бил меня о бочку левой рукой, а правая, с револьвером, ходила ходуном, тыкаясь дулом в мою голову, в висок и ухо. Пьяному полицейскому, конечно, ничего не составляло пристрелить меня, как за попытку к бегству, и паняля учительница, да и хозяева, наверное, подтвердили бы это, и ему ничего бы не было, кроме благодарности от начальства. Кроме того, он мог в меня и случайно выстрелить, так как был пьян, разъярен, рука его тряслась, а затуманенный алкоголем рассудок слабо воспринимал действительность.

Казалось, это был конец. Но, как потом я подумал, наверное, все же есть на свете бог, который не захотел, чтобы я погиб именно в этот момент, причем такой нелепой смертью — от пьяной руки полицейского.

И кто бы мог подумать, что на этот раз меня спасет от неминуемой смерти знание литовского языка, которым я вовремя воспользовался!

— Пан, пан, дяденька, — неожиданно заголосил я по-литовски звенящим голоском. — За что вы меня бьете?.. Я ведь не убегал от вас. Я не прятался… Я прибежал сюда за своими ботинками… Видите, я их надеваю?.. Отпустите меня.. Пожалуйста, отпустите…

Услышав литовскую речь, полицейский сразу же отпустил ворот от моей курточки и отскочил к двери как ужаленный. Стоит и удивленно смотрит на меня трезвеющими глазами. Рука с револьвером опустилась.

— Кто ты? — спросил он, приходя в себя.

— Владукас, — пролепетал я.

— Владукас? — переспросил он. — Так ты русский или литовец?

— Русский, дяденька… Но я не убегал от вас. Видите, переобувался здесь, — заплакал я.

Полицейский посмотрел на одну мою ногу, обутую в деревянную колодку, потом на другую — в буце, на мое лицо, встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя наваждение, и громко захохотал:

— Ха-ха!.. Значит, ты русский? Вот не ожидал! А кто же тебя научил разговаривать по-нашему?

— Сам научился, дяденька.

— Как сам? А не паняля учительница?

— Нет, дяденька. Паняля не любит меня. Она говорит, что русских не грамоте надо учить, а работе. Поэтому и в школу меня не приняла.

Полицейский снова захохотал: