Вишнёвая смола

Тогда я не знаю, сколько мы ту собаку друг у друга тянули. Может, минутку, а может – вечность, как во сне с вулканом. Или и вовсе парочку секунд. Но только тут мне брат и говорит:

– Отдай, пожалуйста, мою собаку.

Мне! Не этой своей Лю-у-у-удочке, мол, отдай ребёнку плюшевую собачку! Не этой своей Лю-у-у-у-дочке, старой жидовке из деревни, – а мне! Мне, своей родной, любимой и единственной младшей сестре! Отдать ему его собаку! Его собаку! Значит, получается, что до Людочки у нас с ним было всё общее и даже чаще моё, а теперь, когда появилась эта ни разу не дрожащая ни перед чем, даже самым святым, тварь Людочка, так теперь у него есть его! И вовсе я не потому, что Макиавелли, ту бедняжку-собаку тогда отпустила. Я от неожиданности, от обиды, от падения в пропасть, в жерло вулкана – всего того, что было моим миром, моим краеугольным правильным каноническим миром! Я бы, может, умирая в смертельной схватке с динозавром Людочкой, ту собаку со своей стороны не выпустила. Но я-то осталась жива, а мир – мой мир! – грохнулся в тартарары. Весь. А над обломками моего мира торжествующе парила перепончатая тварь Людочка, опять же ни разу не дрожа, а наоборот – празднуя смерть моего мира. И я собаку выпустила из рук исключительно от обрушившегося на меня ужаса. Как сказал бы дедушка, присутствуй он при той плюшево-собачьей мизансцене, – от экзистенциального ужаса.

Ну а поскольку тянули мы ту собаку друг у друга здоровски (а про парящую торжествующую тварь – то была метафора) – так и не выпустившая из своих когтистых лап свою сторону плюшевой собаки Людочка шлёпнулась, как из рогатки, на диван, и ещё на неё сверху упала картина Кустодиева «Русская Венера». Потому что давно на соплях висела и регулярно падала. Жаль, что только картина, а не сама эта русская Венера. На вид весу в той русской Венере – примерно как в моей тёте Оле, и значит, упади на Людочку не картина, пусть даже и в раме, а сама русская Венера, то Людочку и придавило бы насмерть! Динозавру – динозаврья смерть! (Кстати, и не картина вовсе, а копия, конечно же. Потому что картины Кустодиева висят в Третьяковской галерее, в Русском музее, и в других музеях тоже висят, а вот так вот запросто, у бабушек и дедушек на стенах, – не висят. Но поскольку мой папа умеет рисовать, то вот он эту картину Кустодиева и нарисовал. Точнее – написал. Потому что картины пишут почему-то. И раз уж к слову, то вот почему на тощенькую голую узкоглазую тётеньку в кино разрешается смотреть только после шестнадцати, а на здоровенную голую бабу в любом музее или даже дома на стене в любом возрасте – смотри не хочу!)

В общем, Людочка заорала, а я заплакала и убежала в маленькую комнату. И всё это при людях. При гостях. При всей честной компании, где у меня была прекрасная репутация! И мой собственный родной брат кинулся успокаивать не плачущую меня, а орущую Людочку! За мной потом по очереди все ходили, и Сашка Калеуш, и Игорь с Советской Армии, а брат так за мной и не пришёл. Пришлось самой назад-обратно идти, потому что когда уже начинается эта достоевщина, то её уже не остановить. Хотя было бы куда как правильнее и полезнее для гордости, достоинства и прочей чести вообще тогда за стол не выходить. Но я подумала, что когда приедут папа и мама, и придут бабушка и дедушка, а я не за столом в большой комнате – а плачу в маленькой, то начнутся да что, да почему и прочий детальный разбор. А детальный разбор достоевщины – сто крат хуже самой достоевщины.