Виноваты звезды

– Это неприемлемо, – пояснила я. – Ясно, что повествование обрывается на полуфразе, потому что Анна умирает или слишком больна, чтобы продолжать рассказ, но вы написали, что расскажете о судьбе каждого героя, за этим мы и приехали. Нам, мне нужно, чтобы вы об этом рассказали.

Ван Хутен вздохнул. После нового бокала он сказал:

– Очень хорошо. Чья история вас интересует?

– Матери Анны, Тюльпанового Голландца, хомяка Сисифуса. Просто скажите, что случилось с каждым из них?

Ван Хутен закрыл глаза и надул щеки, выдыхая воздух, затем поднял глаза на неоштукатуренные деревянные балки, перекрещенные под потолком.

– Хомяк, – произнес он спустя некоторое время. – Хомяка возьмет себе Кристина, одна из подружек Анны до болезни. – Мне это показалось разумным: Кристина и Анна играли с Сисифусом в нескольких эпизодах. – Кристина возьмет его к себе, он проживет еще пару лет и мирно почиет в своем хомячьем сне.

Ну вот наконец-то что-то стоящее.

– Отлично, – сказала я. – Отлично. Так, а теперь Тюльпановый Голландец. Он мошенник или нет? Поженятся они с мамой Анны?

Ван Хутен по-прежнему разглядывал потолочные балки. Он отпил скотча. Бокал уже снова почти опустел.

– Лидевью, я так не могу. Не могу. Не могу! – Он медленно опустил взгляд и посмотрел мне в глаза: – Ничего с Голландцем не случится. Он ни мошенник, ни порядочный; он Бог, явная и недвусмысленная метафорическая репрезентация Бога, и спрашивать, что с ним сталось, – интеллектуальный эквивалент вопроса, что сталось с глазами доктора Эклбурга в «Гэтсби»[11]. Поженятся ли он и мама Анны? Мы говорим о романе, дорогое дитя, а не о каком-то историческом событии.

– Да, но вы же наверняка представляли, что с ними будет, пусть даже как с персонажами, независимо от их метафорического значения?

– Они придуманные, – ответил он, снова барабаня по бокалу. – С ними ничего не случится.

– Вы обещали сказать, – настаивала я, решив проявить упорство. Я видела, что нужно удерживать его рассеянное внимание на моих вопросах.

– Возможно, но я пребывал под ложным впечатлением, что ты не осилишь трансатлантический перелет. Я хотел дать тебе какое-то утешение, что ли. Зря я так поступил, надо было дважды подумать. Но если быть идеально честным, ребяческая идея, что автор романа обладает особой проницательностью в отношении героев своей книги, просто нелепа. Роман состоит из строчек, дорогая. Населяющие его персонажи не имеют жизни за пределами этих каракуль. Что с ними сталось? Они перестали существовать в ту минуту, когда книга закончилась.

– Нет, – запротестовала я, вставая с дивана. – Это все понятно, но как же можно не задуматься, что с ними будет потом? У вас больше всего прав придумать им будущее. Что станется с матерью Анны? Она либо выйдет замуж, либо нет, переедет в Нидерланды с Тюльпановым Голландцем либо не переедет, у нее либо будут еще дети, либо нет. Я хочу знать, как сложится ее жизнь.

Ван Хутен поджал губы.

– Обидно, что я не могу снисходительно отнестись к твоим ребяческим капризам, но я отказываю тебе в жалости, к которой ты привыкла.

– Я не нуждаюсь в вашей жалости, – сказала я.

– Как все больные дети, – бесстрастно заявил он, – ты говоришь, что не нуждаешься в жалости, тогда как от нее зависит само твое существование!

– Питер! – перебила Лидевью, но он продолжал, откинувшись на спинку шезлонга, уже не очень внятно выговаривая слова заплетающимся языком:

– Развитие больных детей неминуемо останавливается. Твоя судьба – прожить свои дни ребенком, каким ты была, когда тебе поставили диагноз, ребенком, который верит в жизнь после окончания книги. Мы, взрослые, относимся к этому с жалостью, поэтому платим за твое лечение, за кислородные баллоны, кормим тебя и поим, хотя вряд ли ты проживешь достаточно долго…

– Питер!!! – крикнула Лидевью.

– Ты – побочный эффект процесса эволюции, – продолжал ван Хутен, – которому мало дела до отдельных жизней. Ты неудачный эксперимент мутации…

– Я увольняюсь! – заорала Лидевью.

В ее глазах стояли слезы, но я была совершенно спокойна. Ван Хутен искал самый обидный способ сказать правду, которую я давно знала. Я несколько лет глядела в потолки комнат – от своей спальни до палаты интенсивной терапии – и уже много месяцев назад нашла самые болезненные способы описать свое состояние. Я сделала пару шагов и остановилась перед ним.

– Слушай, мажор, – сказала я. – Мне о раке ты не откроешь ничего нового. Мне от тебя нужно одно-единственное, после чего я навсегда уйду из твоей жизни: что станется с матерью Анны?!

Он поднял свои многочисленные дряблые подбородки и пожал плечами.

– О ней я могу рассказать тебе о не больше, чем, скажем, о прустовском Рассказчике, о сестре Холдена Колфилда[12] или о Гекльберри Финне после того, как он удрал на индейскую территорию.

– Вранье! Чушь собачья! Ну скажите, придумайте что-нибудь!

– Нет! И буду благодарен, если ты не станешь больше сыпать бранью у меня в доме. Это не годится для леди.