Виллет

После отъезда подопечной я обрела свободу и возможность гулять сколько душе угодно. Поначалу боялась уходить далеко от особняка на рю Фоссет, но со временем нашла городские ворота, миновала сторожевой пост и осмелилась бродить по дорогам и полям, заходить за оба кладбища – католическое и протестантское – и еще дальше, за фермы, к рощам и перелескам. Смутное беспокойство куда-то все время гнало, не позволяло отдыхать. Отсутствие общения рождало в душе желания, напоминавшие смертельный голод. Часто я уходила с раннего утра: бродила в полдневную жару, в утомительный послеполуденный зной, в прохладный предзакатный час – и возвращалась, когда на темном небе уже всходила луна.

Пока размышляла в одиночестве, пыталась представить, чем занимается тот или иной мой знакомый. Мадам Бек весело проводила каникулы на морском курорте вместе с детьми и матерью, в окружении друзей, избравших для отдыха то же место. Мадемуазель Сен-Пьер жила у родственников в Париже. Джиневра Фэншо в компании неких знакомых отправилась в приятное путешествие на юг Франции. Она казалась мне самой счастливой, поскольку имела возможность наслаждаться прекрасными пейзажами: ласковое сентябрьское солнце освещало плодородные равнины, где наливался соком виноград, золотые и хрустальные луны поднимались над очерченным волнистой линией гор голубым горизонтом.

Все это само по себе ничего не значило. Я тоже ощущала тепло осеннего солнца, видела, как встает чистая луна урожая, и почти мечтала укрыться землей и дерном, чтобы спрятаться от воздействия светил, потому что не могла жить в их свете, не могла с ними подружиться и ответить им благодарностью. Джиневра же обладала особым духом, наделявшим силой и уверенностью, вселявшим радость в свет дня и благоуханную свежесть – в сумрак ночи. Лучший из охраняющих человечество добрых гениев укрывал ее широкими крыльями и заботливо склонялся над головой. За ней всегда следовала истинная любовь, и, значит, она никогда не оставалась в одиночестве. Ощущала ли она это присутствие? Мне казалось, что иначе и быть не может: холодного равнодушия я не представляла и считала, что она испытывает тайную благодарность, любит сдержанно, но надеется однажды проявить всю силу ответного чувства. Ее преданный герой являлся в воображении сознающим осторожную любовь и утешенным этим сознанием. Я предполагала существование между ними электрического провода симпатии, тонкой цепи взаимопонимания, поддерживавшей союз даже на расстоянии сотни лиг и несшей по горам и долинам общение посредством молитвы и желания. Постепенно Джиневра стала для меня почти сказочной героиней. Однажды, ясно осознав возрастающую иллюзию, я сказала себе, что, судя по всему, нервы не выдерживают: сознание мутится от постоянного напряжения и находится на грани болезни. Что же делать? Как сохранить здравый рассудок?

Остаться невредимой в данных обстоятельствах было невозможно. Наконец, после дня и ночи особенно тяжелой депрессии, меня свалила настоящая болезнь, и пришлось лечь в постель. Примерно в это же время на смену бабьему лету пришла непогода. В течение девяти дней бушевал ураган с проливным дождем и жутким ветром, а я лежала в странной горячке. Сон бесследно исчез. Ночами я вставала, бродила по дому, молилась, но в ответ слышала лишь стук оконной рамы да завывание ветра. Сон не приходил!

Нет, однажды все-таки пришел, но принес с собой мстительное видение, словно рассердившись на меня за назойливость. Если верить часам на церкви Иоанна Крестителя, бред продолжался совсем недолго – едва ли минут пятнадцать, – однако за это время все мое существо наполнилось неведомой прежде болью, испытало не поддающееся определению ощущение, обладавшее обликом, манерой, ужасом, голосом пришельца из вечности. Между полуночью и часом моих губ коснулась чаша с черным, крепким, странным напитком, почерпнутым не из колодца, а из бурного, бездонного и бескрайнего моря. Страдание, сваренное с рассчитанной умеренностью, и предназначенное для губ смертных, имеет другой вкус – отличный от вкуса моего страдания. Испив и очнувшись, я решила, что все кончилось: предел уже наступил. Дрожа от ужаса и слабости, мечтая позвать на помощь, но понимая, что помощь не придет – из комнаты в мансарде Готон все равно не услышит слабого крика, – я встала в кровати на колени. Страшный сон не прошел даром: я чувствовала себя неописуемо измученной, потрясенной и подавленной. Среди ужасов жуткого сновидения самым жестоким было, когда умерший близкий человек, любивший меня при жизни, при новой встрече проявил холодное равнодушие. Душа погрузилась в невыразимое отчаяние. Выздоравливать и жить дальше было незачем, и все же безжалостный и высокомерный голос, которым смерть вызывала на поединок с непознанным мраком, казался невыносимым. Начав молиться, я сумела лишь произнести: «Я несчастен и истлеваю с юности; несу ужасы Твои и изнемогаю»[158].

В этом заключалась истинная правда.