Виллет

Сердце почти умерло в груди, отчаянная тоска терзала его струны. Как долго тянулись сентябрьские дни! Какими серыми, безжизненными казались! Каким огромным и пустым выглядел особняк! Каким мрачным и покинутым стал сад, пыльный после ушедшего городского лета! В самом начале бесконечных восьми недель я не знала, как доживу до конца. Настроение и прежде медленно, но неуклонно ухудшалось, а сейчас, с исчезновением работы, стремительно покатилось в пропасть. Мысли о будущем не рождали светлых надежд; грядущая пустота не дарила утешения, не давала обещаний, не побуждала терпеть нынешнее зло ради будущего добра. Часто угнетало печальное безразличие к существованию, горькое смирение, печальное согласие рано покинуть земную обитель. Увы! Получив досуг и возможность взглянуть на жизнь так, как жизнь должна была мной восприниматься, я увидела лишь безнадежную пустыню: бледный песок без зеленых полей, без пальм, даже без колодца. Те надежды, которые дороги юности, поддерживают волю и ведут вперед, были мне неведомы. Я даже не умела о них думать. Если порой мысль о будущем робко стучалась в сердце, дверь немедленно захлопывалась и запиралась на тяжелый засов. А когда отвергнутая мечта униженно отворачивалась, к глазам подступали горькие слезы. И все же я не осмеливалась впустить непрошеных гостей, смертельно опасаясь греха и слабости самонадеянности.

Знаю, что религиозный читатель выступит с длинной проповедью о том, что я написала. То же самое сделают моралист и суровый мудрец. Стоик нахмурится, циник презрительно усмехнется, а эпикуреец рассмеется. Что же, на то ваша воля. Принимаю и проповедь, и усмешку, и даже циничный хохот. Возможно, все вы правы, но не исключено также и то, что, оказавшись на моем месте, повторили бы мою ошибку. Первый месяц каникул действительно стал черным и тяжелым.

Слабоумная девочка не выглядела несчастной. Я старалась хорошо ее кормить и держать в тепле. Она не просила ничего, кроме еды и солнца, а когда солнца не было, то огня. Слабое здоровье и угнетенные умственные способности нуждались в покое: мозг, глаза, уши, сердце дремали в довольстве. Проснуться для работы они не могли, а потому апатия служила им раем.

В первые три недели каникул стояла ясная, сухая, жаркая погода, а четвертая и пятая недели принесли ливни и грозы. Не знаю, почему изменения в атмосфере дурно на меня подействовали, почему страшные грозы и бесконечные дожди ввергли в паралич еще более жестокий, чем тот, который владел организмом в спокойную погоду, однако так было, и нервная система с трудом выдерживала одинокие дни и ночи в огромном пустом доме. Как истово я молилась, обращаясь к Небесам за помощью и утешением! С какой смертельной силой душило меня убеждение, что судьба останется вечным, непримиримым врагом! В душе я никогда не просила у Бога ни милости, ни справедливости. Считала, что согласно Его великому плану кто-то должен всю жизнь глубоко страдать, и трепетала в уверенности, что принадлежу к числу этих вечных страдальцев.

Некоторое облегчение настало, когда вдруг приехала тетушка слабоумной ученицы – пожилая добрая женщина – и забрала мою странную, уродливую подопечную. Порой несчастная девочка становилась обузой: я не могла вывести ее за пределы сада, как не могла ни на минуту оставить одну. Бедное сознание было искажено, как и тело, даже более того: заметно склонялось к причинению зла. Неосознанное стремление нанести ущерб, бесцельная враждебность требовали постоянного надзора. Говорила она очень редко, зато часами могла сидеть, гримасничать и неописуемо искажать и без того деформированное лицо, отчего казалось, что это вовсе не человек, а странное неприрученное животное. К тому же личный уход требовал нервов и выдержки опытной больничной сиделки. Терпение мое скоро иссякло: я смертельно устала, – да и в мои обязанности не входило нянчиться со слабоумными: обычно этим занималась специально нанятая служанка. Она и была, но тоже уехала, а в каникулярной суете забыли найти замену. Это испытание невозможно назвать самым легким в жизни, и все-таки, какой бы грязной и отвратительной ни была физическая работа, умственные и душевные страдания угнетали куда сильнее. Уход за слабоумной ученицей нередко лишал аппетита, не позволял проглотить ни кусочка, в полуобморочном состоянии выгонял на свежий воздух, к колодцу или фонтану во дворе. Однако неприятная обязанность никогда не терзала сердце, не наполняла слезами глаза, не обжигала щеки горячей, как расплавленный металл, влагой.