Виллет

Месье немедленно распахнул пальто и горделиво украсил подарком грудь, стараясь оставить на виду как можно бо́льшую его часть. Ему и в голову не приходило спрятать то, что казалось красивым и вызывало восхищение. Что же касается шкатулки, то он провозгласил ее отличной бонбоньеркой. Кстати, профессор обожал конфеты, а поскольку имел обыкновение делиться тем, что любил сам, то раздавал сладости так же щедро, как книги. Забыла упомянуть, что среди оставленных домовым подарков я не раз обнаруживала в своем столе пакетики с фруктами в шоколаде. В этом отношении его вкусы оставались вполне южными и такими, какие мы называем детскими. Простой завтрак часто ограничивался булочкой, да и ту он делил с какой-нибудь малышкой из третьего отделения.

– Подарок c’est un fait accompli[278], – заявил профессор, запахивая пальто, и больше мы этот вопрос не обсуждали.

Месье Поль просмотрел принесенные два тома и вырезал перочинным ножом несколько страниц. Он всегда сокращал книги, прежде чем передать, особенно романы: порой, когда сокращения прерывали развитие сюжета, строгость цензуры обижала, – затем встал, поднял с пола феску и вежливо пожелал доброго дня.

«Теперь мы друзья, – подумала я. – До следующей ссоры».

Возможность поссориться представилась тем же вечером, но мы впервые не использовали ее в полной мере, что удивительно.

Месье Поль в очередной раз удивил всех неожиданным появлением в час занятий. После утренней встречи мы не мечтали увидеть его вечером, однако не успели усесться под лампами и взяться за дело, как мэтр предстал собственной персоной. Признаюсь, я обрадовалась до такой степени, что даже не сдержала приветливой улыбки, а когда месье решительно направился к тому самому месту, из-за которого вчера возникло глубокое непонимание, постаралась не оставлять ему слишком много места. Он бросил ревнивый косой взгляд, проверяя, насколько далеко отодвинусь, но я этого не сделала, хотя скамья оставалась достаточно свободной. Первоначальное стремление убежать и спрятаться начало ослабевать. Став привычными, пальто и феска больше не казались неудобными и отталкивающими. Я уже не сидела возле него «asphyxiée»[279], как он говорил: шевелилась когда хотела, при необходимости кашляла и даже зевала, когда уставала, – короче говоря, вела себя естественно, слепо полагаясь на снисходительность соседа. И правда, в этот вечер моя безрассудная смелость не получила заслуженного наказания. Месье держался терпеливо и добродушно. Глаза не метнули ни единого сурового взгляда, а губы не произнесли ни одного резкого или необдуманного слова. До конца вечера профессор ни разу ко мне не обратился, и все же я ощущала дружеское расположение. Молчание бывает разным и таит множество смыслов. Никакие слова не смогли бы передать то приятное чувство, которое внушало молчаливое, но теплое присутствие. Когда же явился поднос с едой и возникла обычная перед ужином суета, профессор поднялся и, пожелав на прощание доброй ночи и приятных снов, ушел. Должна признаться, что ночь действительно оказалась доброй, а сны приятными.

Глава XXX Месье Поль Эммануэль

И все же не советую читателю спешить с благоприятными выводами или с поспешным милосердием предполагать, что с этого дня месье Поль изменился, превратившись в симпатичного покладистого джентльмена, и перестал метать громы и молнии. Нет. Природа наделила его непредсказуемым характером. Переутомившись, что нередко случалось, профессор становился особенно раздражительным. К тому же в жилах его текла темная настойка белладонны – эссенции зависти. Я имею в виду не мягкую зависть сердца, а гнездящееся в голове мрачное неукротимое раздражение.

Порой месье Эммануэль сидел нахмурившись, выпятив губу, и наблюдал за каким-нибудь моим занятием, не имевшим столько недостатков, сколько ему хотелось, ибо он любил, когда у меня что-то не получалось: скопление ошибок было для него таким же сладким, как горсть засахаренных орехов. В такие минуты я часто думала, что он похож на Наполеона Бонапарта. Да и сейчас так думаю. Великого императора он напоминал бесстыдным пренебрежением, великодушием и благородством. Месье Поль мог поссориться с двумя десятками ученых дам, без зазрения совести выстроить целую систему мелких препирательств и обвинений с представителями столичного светского круга, при этом ничуть не беспокоясь о потере достоинства. Он отправил бы в ссылку полсотни мадам де Сталь[280], если бы те обидели, оскорбили, в чем-то превзошли его или просто осмелились противоречить.