Виланд

Довольно быстро слухи о советских военнопленных распространились далеко за пределы управления. Казалось, никто и не пытался скрывать, что красных комиссаров отправляют в лагеря прямиком на расстрел. Многих даже не регистрировали по прибытии. Впрочем, русские отказались ратифицировать Женевскую конвенцию, поэтому вполне очевидно, что на них ее положения не распространялись, говорил себе я, наблюдая, как в управлении смотрели на это сквозь пальцы. Гаагской конвенцией Советы так же подтерлись по вполне очевидным для меня причинам: они собирались напасть на нас первыми и хотели, чтобы в этом случае их руки были развязаны в отношении наших военнопленных, которых они планировали захватить. Но они не учли, что мы сыграем на опережение. Что ж, они пожинали плоды своего коварства и пренебрежения к международным правовым нормам. Теперь и мы были вправе делать с их пленными что угодно, имея на то все юридические основания, ответственность за это нес исключительно towarisch Сталин, который, очевидно, самонадеянно полагал, что его солдатня никогда не попадет в плен[108]. Как бы то ни было, бумажной волокиты хватало и без этого, потому я предпочитал не закапываться еще и в конфликты морального порядка. С утра до вечера я был погребен под ворохом донесений, половина из которых теряла свой смысл уже на пути в Инспекцию. Вырвавшись на несколько минут в курилку, я с наслаждением втягивал тяжелый дым, туманивший мозги и хоть на несколько минут перекрывавший бесконечные строчки перед глазами.

– И что ж, они не сопротивляются? Не верю. Русская собака, даже подыхая, будет тянуться к горлу обидчика.

Я открыл глаза и посмотрел на двух сотрудников, куривших поодаль. Один из них привлек мое внимание: судя по всему, как и я, выбился из лагерной охраны. Мне сложно было сказать, что именно выдавало нас, но мы безошибочно угадывали друг в друге лагерное прошлое даже здесь, в кабинетах управления.

– Не знаю, как в других местах, а в Заксенхаузене все по уму сделано, – медленно проговорил он, – потому и не сопротивляются.

После обеда я вновь столкнулся с этим человеком в курилке. Я и не думал подходить к нему и уж тем более заводить разговор, но он сам подсел ко мне.

– Дахау? – Он вопросительно глянул на меня.

Я кивнул.

– Заксенхаузен, – проговорил он.

Я еще раз кивнул, стряхнул пепел и снова затянулся.

– Диковатые у вас там, конечно, порядки, – продолжил он, глядя на меня сквозь дым.

Я приподнял брови.

– Я про решение вопроса с русскими, – пояснил он.

– Расстреливают. – Я пожал плечами. – В Заксенхаузене разве иначе?

– Да, но ведь способ. Способ. – На последнем слове он сделал многозначительное ударение.

– И какой у вас способ?

– Гениальный, – протяжно выдохнул он, – комендант Лориц лично создал проект расстрельного станка.

Я хотел сделать еще одну затяжку, но рука с сигаретой замерла, я уставился на него.

– Станка?

Он посмотрел на меня снисходительно, явно довольный тем, какую реакцию вызвал. Сев удобнее, он закинул ногу на ногу и прикурил еще одну сигарету.

– Был у нас один сарай, совершенно непримечательный, для всяких хозяйственных нужд. По проекту коменданта заключенные из столярной мастерской изготовили там… – Он сделал паузу, будто подбирал подходящее слово, затянулся и неторопливо выдохнул дым вместе с тем словом: – …Шедевр. Ни один русский так и не понял, что это. Их туда заводят группами, в одном помещении они раздеваются, в другом проходят «медосмотр», ну вы понимаете, так им говорят. Они по одному заходят в комнату, а там ни дать ни взять кабинет доктора: врачебные инструменты, анатомические картинки, книжки медицинские, а за столом наш человек в белом халате. – Широко улыбнувшись, он снова сделал паузу, но на сей раз, чтобы я мог представить себе картину.

– И он стреляет? – вырвалось у меня прежде размышлений.

Продолжая широко улыбаться, мой собеседник покачал головой. Он молчал, словно предлагал мне высказать еще одну догадку. Но я замолчал, досадуя, что не сдержался. Поняв, что я не намерен разгадывать загадки, он продолжил:

– Он осматривает, затем ведет русского к ростомеру, тот прижимается спиной к линейке, и – бах, можно выносить, следующий.

Его улыбка начала вызывать у меня раздражение. Да и сам он казался мне неприятным типом.

– Так кто стреляет?

– Вы так и не поняли? В ростомере есть отверстие, а за стеной наш человек. Увидел, что тело прижалось, и спустил курок. Тело тут же за ноги и в соседнюю комнату, а в кабинете тем временем шлангом уже кровь смывают. Через несколько минут можно заводить следующего.

– Но звук выстрела? – Я смотрел на него недоверчиво.