Виктор Вавич

Тайка пальцев не чувствовала, и рук — как не было. Как будто и держаться не надо, как привязанная она стояла на приступке барьера. И времени не стало, время в рев, в гул замоталось, затопталось и билось на месте. И вдруг огонек впереди, как раз там, куда со всей силы глядела Тайка, и вон Израиль — спичка в руке и футлярчик под мышкой, и внизу пусто. Израиль позвал рукой, и сейчас же спичка потухла. Тайка хотела пустить руки, чтоб прыгнуть вниз, нет рук и не оторваться. И вдруг за ноги берет. Тайка дернулась с испугу и повалилась вниз. Схватил, схватил! Тайка уж на ногах, он толкает, тащит куда-то в темноте. Дверка узкая, и Тайка спотыкается о лесенку, о ступеньки, а он толкает, толкает, наверх тянет, и Тайка не может схватиться руками — скрючило пальцы, не разгибаются. Тайка оббила в темноте все ноги и не чуяла боли. И только меньше гул, и Тайка слышит свой голос, а говорит будто не она:

— Милый, милый, милый!

Израиль чиркнул спичку, пошел вперед — коридор, каменный коридор. Какой-то хлам по стенкам. Вернулся Израиль, и спичка дрожит меленько в руке, говорит что-то, понять нельзя, как не слышно все равно. Опять пошел, Тайка побежала за ним впотьмах. Опять зажег спичку — дверь, и он стучит ногой в дверь. Тайка бьет онемелыми руками, и вдруг закружилась темнота, и как будто свет яркий мазнул по глазам, и Тайка села на пол, как на пух, и сладкий воздух скользнул из груди и растаял в мозгу.

Мамиканян

Санька забыл снять с головы повязку, так и ходил в ней, как привезли его в университет, в клинику. Санька с жаром и с болью хватался за дело — вырывал носилки, чтоб тащить раненого. В дверях операционной хмурился профессор — руки высоко держал на отлете. Саньке хотелось скорей, скорей забить, заколотить муть.

«Не бежал же я, не бежал, не бежал!» — твердил в уме Санька и все что-то хотел отработать носилками — и вдруг Рыбаков бежит снизу по лестнице, ткнул в бок — «ты что водолазом-то все ходишь?» — и кивнул на повязку. Санька вдруг вцепился руками в бинты и рвал, драл со всей силы. На него глядели, и вдруг все бросились к дверям, к окнам, — все, кто был в вестибюле, и хозяева-медики в белых халатах. И Санька слышал:

— Оборонщики еврейские городовых повели, глядите, глядите!

Санька вбежал во второй этаж и с площадки в окно увидал: человек двадцать мужиков, бледных, и кругом — ух, какие черные, какие серьезные, с револьверами. Головами как поворачивают — будто косят направо-налево. Вон студенты с винтовками — винтовок-то пять, кажется. Повели, повели — в подвал! В мертвецкую! Пошли, гуськом пошли в ворота оборонщики. И опять екнуло в душе — не мог бы, не мог бы, ни за что не мог бы, как они. Санька пошел вниз и сжал губы — отвратительно, как вздрагивают на ходу коленки.

— Этого не будет, сейчас не будет! — и неверно топала нога о ступеньку, и Санька отмахивался головой. — Не будет, говорю! — и коленки дергались.

И вот опять острый рожок «скорой помощи».

— Я пойду! Сам пойду, — вон ведут внизу, а он отмахивается рукой, без шапки, вся голова в крови и все говорит, говорит. Санька не мог отвести глаз от этого человека: кто, кто это? Филипп! Надькин Филипп, и Санька сбежал оставшиеся ступеньки, и уж Филипп увидал, и глаза, как в лихорадке.

— А, да-да! Слышь! Как тебя! Санька, что ли. Я только, понимаешь, рванул этого, что впереди, — Филипп дернул рукой в толпе студентов, — да дай ты мне сказать! Я его раз! И тут этот справа маханул железиной, и я все равно, опять же… а он, понимаешь, я этого, да стойте, братцы, не тащите, куда идти? Куда идти-то теперь? — И Филипп оглядывал всех вокруг. — Дайте скажу!

Санька все глядел, не отрываясь, и задыхался.

— Да ведите вы его, вы! — толкал кто-то Саньку.

— Да-да! — говорил Санька. — Как, как говоришь? — и он взял Филиппа под руку.

— Да я говорю, понимаешь, этого суку, что впереди, я раз! И сюда — он брык.

Санька вел Филиппа все ближе, ближе к операционной, и Филипп не умолкал, он вошел, все глядя на Саньку, он не чувствовал, как профессор щупал голову, садился, куда толкали, не чуял, когда подбривал студент наспех волосы.

Санька зажмурил глаза, когда профессор стал долбить Филиппу череп.

— Ничего, ничего, говорите, он ничего не чувствует… без всяких… хлороформов, — стукал профессор, — к чертям тут хлороформ… шок, а вы… — и профессор стукал, — хлороформы.

Санька не мог смотреть, и его мутило, как будто от переплета Филипповых слов. Санька вышел в коридор, на лестницу, и крик, крик пронзительный ахал эхом в гулкой лестнице. В дверях столпились у носилок.

Была ночь, и в полутемном коридоре, в пустом, каменном, глухо урчали голоса в углу у окна. Студенты-армяне. И голоса то поднимались до темного потолка, то снова забивались в угол. Санька медленно подходил. Говорили непонятно, по-армянски. А за окнами улица пустая, без фонарей, и только черным поблескивала грязь против окон клиники.