Виктор Вавич

И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда — застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий — в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича… И вдруг топот по мосткам — каблучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул — отчаянный стук, и еще, еще вразнобой — эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую — ух, бегут, бегут люди — опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи — ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно — и вот на клячонке вскачь, —  ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.

Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.

— Что ты, негодяй, делаешь!! — и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.

Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.

— Что ты, мерзавец, делаешь! — заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи. — Ты что! Обалдел, прохвост! — Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.

— Брось! — крикнул стражник и зубы оскалил на красном лице и нагайку замахнул — Брось, сволочь!

— Арестант! Разбойник! Детей! — хрипел, рвал голос Всеволод Иванович, тянул клячу к воротам.

Стражник окрысил лицо, прянул вперед, достать старика, и вдруг черным ляпнуло в лицо стражнику — черной грязью, комом огромным залепило лицо, сбилась фуражка. Всеволод Иванович глянул — парнишка в картузе уж копал живыми руками, нагребал грязь в мокрой колее, а мимо бежали, бежали всякие, кто-то ударился с разбегу о Всеволода Ивановича. Всеволод Иванович еле поднялся из грязи. И вон с криком, с воем бежит толпа сверху улицы. Всеволод Иванович бросился во двор, еле пробился в калитку, вбежал в дом — старуха стояла в рост у своего окна и дергала рукой шпингалет. Всеволод Иванович даже не удивился, что встала, будто семь лет сном отлетели назад. Всеволод Иванович скользил грязной рукой, рвал, открывал замазанные окна, и все летело под руками, будто картон отдирал. Он бросился к старухе, оттолкнул, рванул раму, ударил ногой вторую — окно распахнулось.

— Сюда! Сюда! — кричит Всеволод Иванович, машет, гребет воздух рукой из окна и бросился в Тайкину комнату — открыть, открыть, вмиг. И уж не слышно голоса — крик в улице. Лезут, лезут, двое лезут. Всеволод Иванович бросился, тянул за руки, скорей, скорей! Не видел лиц, руки ловил, дергал вверх. Что это? Назад бегут! Сбились все, и ревет, плачет куча, вон напротив на забор лезет, срывается, ох, опять слетел. Ворота заперли!

— Бей стекла! Лезь! — крикнул Всеволод Иванович. — Бей им стекла! — Но не слыхать за ревом голоса, он отскочил от окна, уж валят в окна, один через другого, навалом, кашей, и уж замешали, затолкали в комнате Всеволода Ивановича: не лица, изнанки одни, глаза на них и рты трясутся. Не разобрать кто — старые или молодые, все лица, как одно. Всеволод Иванович пробивался к окну — нет, не лезут больше — Всеволод Иванович отгребал людей назад, кричал:

— В коридор, во двор!

В улице уже мало крику, нет крику, стражник вон и машет, грозит нагайкой в окно Всеволоду Ивановичу.

— Ракалья! — крикнул Всеволод Иванович, и оборвался голос. — Мерзавец, — кричит Всеволод Иванович, и нет голоса. — Еще чего-то грозит, мерзавец. — Всеволод Иванович глотнул слюну. — Глаша! Ружье! — еле слышно. — Ружье! Дай! — огнем режет горло.

Дальше поскакал мерзавец. Всеволод Иванович кинулся к себе в комнату, сорвал со стены двухстволку, хватал из патронташа пустые медные гильзы, бросал на пол.

— Черт проклятый! — Всеволод Иванович с силой шваркал гильзы о пол.

И вдруг дверь распахнулась — урядник какой-то, ух, рожа злая, нащетиненная.

— Это ты, это ты, — и войти боится, ружья боится. И Всеволод Иванович задохнулся, застыл на миг, бросил с силой ружье об пол и кресло, свое кресло дубовое схватил, как палку, и без весу оно, как во сне бывает, и одной рукой занес и швырнул в стражника без надежды, как бумажкой. Всеволод Иванович глянул в дверь, и не было стражника.

Глаша, жена, Глафира Сергеевна, в белом, как в саване, стоит в белой рубахе, в кофточке. И Всеволод Иванович не слышит слов — кровь в голове, задавило уши, и кресло поперек коридора в дверях, а стражника нет.

И Глаша руки протягивает с мольбой. Всеволод Иванович вдруг заметил, что он все дышит, дышит, часто, воздуха побольше, скорее.

— Глаша!.. — дохнул Всеволод Иванович. — Ничего!.. Ничего! Выйди! — и Всеволод Иванович отмахнул рукой, чтоб ушла.

Всеволод Иванович отвернулся к столу, оперся кулаками, нагнулся и дышал, дышал. Не оборачивался, слышал, как жена возится, расшевеливает тяжелое кресло, силится пройти и зашлепала прочь босыми ногами. Всеволод Иванович все шире и шире качал воздух, во всю силу размахивал грудь. «Стоять, стоять так надо, быком стоять, и дышать. Шевельнусь — сдохну», — думал Всеволод Иванович и слышал, как стучит кровь во всем теле.