Виктор Вавич

— Ничего, ничего, — вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, — ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?

И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся — и солнце в окно.

— Ты знаешь, — начала Груня. — Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.

И Груня весело трясла головой.

— Да-да-да!

Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик. Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.

— Ух, не смей, не смей! — шепнула Груня. — Витя, Витька, не надо! — и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.

Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.

Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.

— Да! Понимаешь, — начал Виктор, — эти-то наши, как их, почтовые-то!

Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.

— Почтовики-то наши, эти два. — Груня кивнула головой. — Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и уж руку занес для приветствия — отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.

— Забастовщики! — наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. — Стыдятся с квартальным, значит… а водку жрать, так первейшие гости, выходит, — зло улыбнулся Виктор, — анекдотцы! Самые…

— Витенька, я беременна, — сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью — жаркая темнота и дали конца нет. Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.

— Давно? — шепотом спросил Виктор и кинулся подымать ножик.

Цвет

Таня видала этот цвет в витрине. Цвет этот сам глянул на нее так ярко, как будто он нарочно притаился среди набросанных, развешанных складок, притаился и ждал ее, прищурясь, увидал и так глянул в глаза, что сердце забилось. Он, он, ее цвет, его раз, один раз можно надеть, решительный раз.

Раз и навсегда, навеки! Она с волнением думала об этом куске шелка — он ляжет воротником вокруг ее шеи, спустится на нет острыми отворотами по вырезу на груди. Она зашла тогда в магазин, держала в руках и не решилась поднести к лицу и взглянуть в зеркало. Да и не надо было. Она знала, что это он. Этим нельзя шутить при продавцах в магазине. Она взяла ненужную тесьму — два аршина. Теперь она шла, торопилась к тому магазину, где в окне лежал он. Он был коричневый, гладкий, с огнем где-то внутри. И Таня знала, что если им обвить лицо, то невидимо для всех выступит то, что она в себе знала. Она боялась, что уже разобрали, и хмурилась и отмахивала головой эту досаду. Она не садилась в конку, знала — не усидит. Свободного извозчика взяли за десять шагов перед ней. Таня торопилась, боялась встреч.

Вот, вот она, витрина! И цвет вспыхнул еще жарче. Таня вошла в утренний пустой магазин. Приказчики бросили разговор, уперлись ладонями в прилавок и наклонились вперед. Но сам хозяин, в широком пиджаке, с пенсне на кончике носа, отошел от конторки:

— Желаю здоровья! — мягкая седина кивнула на голове и откинулась.

— Шелку нет ли у вас какого-нибудь? Коричневого, что ли? — сказала Таня и почувствовала, что покраснела.

Два приказчика сразу сняли по куску с полки и подбрасывали на руке, разматывали волны на прилавок.

— В таком роде? — хозяин учтиво вглядывался, подымая шелк тугим веером.

Таня делала вид, что приглядывается, щурилась.

— Не-ет. Нет!

А цвет глядел уж с полки, жадно ждал. «Ну-ну!» — казалось, шептал нетерпеливо.

— Вон тот покажите, — и Таня ткнула вверх пальцем. — Да нет, нет! Правей! — почти крикнула она на приказчика. А он, обернувшись к ней, хватал все не то.

— Вот, вот! — Таня запыхалась. Но цвет был уже на прилавке и спокойными волнами перекрывал победно все эти тряпки. Он уж не глядел теперь на Таню, а расстилался, глядел в потолок. Хозяин не гарнировал его складками для показа, хозяин поверх пенсне смотрел на Танино напряженное лицо. Приказчики осторожно поворачивали рулон.

— Отмерим? — через минуту сказал хозяин, сказал мягко, проникновенно, как будто знал, что творится важное. — На блузку желательно? — шепотом, сочувственным и таинственным, спросил старик.

Нужно было всего пол-аршина, но стыдно вдруг стало всего этого волнения и этих трех человек и старика — и вдруг пол-аршина!

— Три аршина, пожалуйста.

Приказчик подал хозяину аршин. Таня заплатила, не торгуясь. Она зажала под мышкой мягкий пакет и вышла из магазина.