Виктор Вавич

— Мы ведь все одинаковые, — говорила Анна Григорьевна, заворачивая бинтом Танины холеные руки, — все мы одни — нет! нет! я уж сама, — Анна Григорьевна деловыми руками кутала Танины пальчики. — Вот когда дети будут — все одни, все сравниваемся… А это все до детей, — и Анна Григорьевна решительным узлом завязала марлю на тонком запястье.

Она пошла прятать остатки бинта и вошла с туманом в глазах. Она не глядела на Таню, а в угол, и говорила, как одна:

— Ах, как меня Надя волнует, — и шатала осторожно головой.

— Спасибо! Прощайте, — сказала Таня.

Анна Григорьевна все смотрела в угол, покачивала головой. Танечка пошла в переднюю, она уже взялась за дверной замок, как вдруг Анна Григорьевна окликнула:

— Стойте, стойте! Забыли! — и она полубегом спешила к Тане: — Это ваш, наверно! — она протягивала сверток. Там был цвет. Танина рука взяла сверток — забинтованная, неловко.

— Ах, merci! — сказала Таня и толкнула дверь.

Таня спустилась один марш и стала на площадке. Ей вдруг не стало мочи идти — как будто вдруг ничего не стало и некуда идти. Она стояла и хмурилась, чтоб надуматься. Но брови снова распускались, и только пустая кровь стучала в виски.

Внизу хлопнула с размаху дверь, гулко в пустой лестнице, и вот шаги, быстрые, через две ступеньки. Таня насторожилась, дрогнула, смотрела вниз — да, да! Санька Тиктин, криво поднят ворот, шинель расстегнута, и крупно дышит, и смотрит как с разбегу — узнает ли?

— Здравствуйте! — сказал Санька запыхавшимся голосом, кивнул, не сняв фуражки.

— Оттуда? — спросила Таня шепотом и глядела в глаза пристально и строго.

Санька кивнул головой и стоял, опершись о перила, трудно дыша, но все еще чужими глазами смотрел на Таню.

— Наври своей маме, что видел Надьку, — вдруг на ты, первый раз на ты, сказала Таня и придвинулась ближе, — скажи, что видел с товарищем, что ли. И сам приди в человеческий вид.

Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот. Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.

Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.

Огонь

Филипп сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.

Осень будто остановилась отдохнуть — было тихо и сухо.

«А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, — думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, — а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал — не поверил», — Филипп улыбался и отмахивался головой — «не гляди!» — кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь — то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:

— Проходи мостовой! Свертай право!

Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет — будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.

— Проходи, проходи! — крикнул вдогонку городовой.

А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой — мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками — старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный — серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ — это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.

Филипп стал на минуту.

— Пррра-ходи! — и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.

— Ну! — Филипп дернул вверх подбородком.

— Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! — и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.

Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.

— Да бей в него! — крикнул городовой от ворот.

Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.

— Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? — Филипп еще раз оглянулся на трубу. — Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, — и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.

— Позвольте прикурить? — Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.

— Дурак ты! — сердито заговорил Егор.

— Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? — Филипп строго глянул на Егора.

— Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?

— А что? — Филипп брови поднял, чуть не стал.

— Иди, иди, — бубнил Егор. — Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!

— Да ну? — Филипп глядел в землю.