Виктор Вавич

Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.

Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.

А с этим, что вот здесь, — и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, — с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове… и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.

— Войдите, войдите! — сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.

Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.

— Самовар взять, мне-то напиться, — шептала Аннушка.

— А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. — Наденька встала. — Очень прошу вас. Да садитесь же!

Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.

Наденька сполоснула чашку и налила.

— Пожалуйста. Вот сахар.

Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.

Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.

Даль

— Витя! Витя! — только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее. Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.

— Правда? Правда это… что говорят? — шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.

— Да все слава Богу, — кое-как сказал Виктор. — Ну что же, ну ничего…

— Это правда, — говорила Груня, — двоих убили, — и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: — Правда?

— Городовых, городовых, — убедительно повторял Виктор. — постовых городовых.

Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:

— Городовых, двух городовых.

— Витенька! — вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: «Матюша!»

— Да что ты, что ты, — отрывал Груню Виктор. — Грунечка! Да что ты? Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!

Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.

— Подавать, подавать! — говорила Груня на ходу. — Да, да, сейчас.

Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.

— Очень торжественно, — говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, — замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстершей… собирали… лист… и я тоже записал… пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, — говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, — одного при поимке ранили… — и Виктору преградил слова Грунин взгляд.

— Я слушаю, слушаю, — заговорила Груня, — ранили.

— Поймали, одним словом, — Виктор передал полотенце и отвернулся.

«Про другое надо говорить, — думал Виктор, переодеваясь, — про что бы это? Веселое что-нибудь…»

На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.

— Да! — сказал Виктор и сел в свое кресло. — Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли…

— Ну-ну! — Груня чуть не пролила на скатерть. — Ну, и что?

— Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно — незавидная должность, городишко — переплюнуть весь.

— Ну, и что? — Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. — Где письмо-то?

— Да забыл, понимаешь, в участке, — соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.

— Дай письмо! Поищи! — говорила, запыхавшись, Груня. — В шинели, может быть, — и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.

— Нашел! — крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. — Черт меня дернул, — ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. — Вот, читай сама, пожалуйста.

Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.