Весенний снег

Известный хирург Бильрот писал: "Тот хирург, который зашьет рану сердца, потеряет уважение своих товарищей".

Нет, это не было суеверием, — но было следствием панического страха. Все, кто прикасался к сердцу, терпели фиаско. Люди после таких прикосновений умирали, а хирург вызывал презрение как величайший невежда.

Все это было закономерно. Действительно, в те годы, при том состоянии науки и техники операции на сердце были невозможны. Не было надежного обезболивания, и больные умирали от шока. Не было антибиотиков, и больные умирали от инфекций. Хирурги боялись повредить соседние органы, боялись кровотечения, попадания воздуха в артерии, тромбоза, пневмоторакса…

"Да и сейчас не все, совсем не все, — произнес мысленно Владимир Васильевич, — а только такие, вернее, такой, как Крылов, способны на подобную операцию.

А я… А я вот ошалел от одного вида ее…"

— Так. Хорошо, — произнес Крылов. — Еще шить.

Сердце не бьется уже тридцать минут. И все спокой"

ны, и никакого страха. Даже у Владимира Васильевича он исчез. Но сколько сил и энергии нужно было потратить хирургам, чтобы доказать, что к сердцу человека не опасно прикасаться, что его можно брать в руки.

Следовало уверить врачей в силе и выносливости человеческого сердца. Нужно было преодолеть, во что бы то ни стало преодолеть тяжкий барьер-веками воспитанную боязнь. "А это, пожалуй, — думал Владимир Васильевич, — так же трудно, как в авиации-преодоление звукового барьера. Наверное, еще-труднее, потому что речь идет о живом человеке, о жизни и смерти… Но вот нашлись, преодолели…"

Сорок минут сердце не бьется. Сорок минут не дышит мальчонка. Жужжит АИК, то зажигается, то гаснет мигалка.

Крылов делает паузы, осматривает свою работу.

Владимир Васильевич понимает: надо сделать аккуратно. Потом не поправишь ошибки, вторую такую операцию не сделаешь этому Сереже, мальчику, которого он, врач Петюнин, подставил под нож.

— Кажется, все, — сказал Крылов и впервые оторвал взгляд от сердца и оглядел ассистентов.

Они подтвердили:

— Все.

— Начали согревать, — приказал Крылов и снова склонился над сердцем.

Что-то негромко щелкнуло. Жужжание стало более резким. Это переключили змеевик. Теперь кровь из аппарата АИК пойдет не через холодную воду, а через теплую и постепенно начнет согревать организм мальчика.

Через несколько минут-первые измерения температуры. Слышатся первые рапорты:

— Пятнадцать и три.

— Пятнадцать и восемь.

— Шестнадцать.

Крылов не отрывается от работы. Теперь он шьет сердце. Пальцы его словно порхают.

— Девятнадцать и шесть.

— Двадцать.

— Двадцать и две.

Приближается решительный момент, как бы воскрешение человека.

Владимир Васильевич вновь весь напрягся, вытянулся, ожидая этой необычной, волшебной минуты.

Забьется ли снова сердце? Станут ли дышать легкие?

Будет ли работать мозг? Он знает, все тысячи раз проверено, проделано на животных, уже не один раз прошли успешные операции на людях — и все же, и все же…

А вдруг не забьется? А если и электрод не поможет?

Возможно, упущена какая-то мелочь, не учтены особенности организма именно этого ребенка, Сережи Прозорова.

Забьется сердце, но откажется работать мозг. Забьется сердце, но наступит паралич дыхания. Все может быть.

Каждая такая операция-это задача со многими неизвестными, а на решение ее отводятся считанные секунды.

"Ну же. Ну! — про себя повторяет Владимир Васильевич. — Забейся. Вздрогни".

— Двадцать восемь и девять.

— Двадцать девять и шесть.

— Тридцать.

— Не надо больше согревать, — говорит Крылов, и морщинка-галочка меж бровей его становится еще глубже. — Появилось кровотечение.

"Аорта. Аорта", — прошептал Владимир Васильевич, точно хотел подсказать причину.

— Продолжаем, — после томительной паузы произносит Крылов.

— Тридцать один и семь.

— Стоп!

Опять кровотечение.

"Но он же знает, знает, в чем дело".

Молнией сверкают инструменты. И Крылов и ассистенты пережимают, перевязывают забившие вдруг сосуды. Эти сосуды напоминают сейчас кратеры вулканов, что дремали много часов и вот неожиданно ожили, начали бить ключом.

Наступил миг, когда Владимир Васильевич готов был сам кинуться к столу, и, вероятно, кинулся бы, если бы знал, что делать, чем помочь.

— Продолжаем, — спокойно говорит Крылов.

— Тридцать четыре и шесть.

— Тридцать пять и одна.

— Тридцать шесть.

Короткие слова. Точные движения. Врачи предельно напряжены.

— Снимаю зажимы, — предупреждает Крылов. — С нижней…

Очень тихо. Только жужжит АИК да слышатся эти слова. Да у Владимира Васильевича так бьется собственное сердце, что он невольно прижал к нему руку, опасаясь, что его услышат хирурги и это отвлечет их от дела.

Крылов берет в руки электрод. Ждет. И все ждут.

"Ну же. Ну, милое!" — молит Владимир Васильевич.

И вот робко, осторожно, неуверенно дрогнуло живое сердце. Дрогнуло и замерло, словно еще не поверило в себя, в свою силу.

Владимир Васильевич чуть не вскрикнул от радости.

И тоже замер.

А сердце еще раз дрогнуло-уже посильнее. Встрепенулось. Забилось. Еще не ритмично, как-то кособоко, предсердия отдельно, желудочки отдельно. Но тотчас само себя поправило, забилось ровнее.