Весенний снег

Владимира Васильевича удивила и восхитила четкая организация дела. Как врач он понимал, чего это стоит.

Можно было бы сесть (кто-то принес белую табуретку), но он стоял, ему хотелось все запомнить, все увидеть.

Врачи и сестры проверили аппараты, приборы, инструменты, заняли свои места. Все спокойны и неторопли. вы (наверное, волнуется больше всех он), все делали, как видно, эту работу не раз, изредка переговариваются, шутят, меж марлевыми масками и шапочками видны улыбающиеся глаза.

А Сережа спит. Пока что с ним занимается один анестезиолог: он то сжимает, то разжимает красную камеру, похожую на футбольную.

Но вот появляются хирурги — ассистенты профессора. (Владимир Васильевич сделал шажок вперед.) Им предстоит все подготовить к операции: открыть грудную клетку, обнажить сердце.

Они становятся по обе стороны стола, друг против Друга, почти одновременно поднимают руки, и операционная сестра уже вкладывает в эти руки необходимые инструменты.

Владимир Васильевич, помимо своей воли, напрягся в необычном ожидании. Это в какой-то степени его мальчик. Это он, врач Петюнин, подставил его под нож.

Он не увидел самого момента прикосновения скальпеля к телу ребенка, но понял, что это произошло: послышалось потрескивание кровоостанавливающих зажимов. Им тотчас ответили аппараты: зажглись зеленые и красные лампочки, раздалось жужжание, будто под потолком закружился невидимый жук, на зеленом экране телевизора начали прыгать, догонять друг дружку два шустрых блестящих зайчика.

Врачи спокойно продолжали работать. Хирурги делали свое дело у стола, анестезиолог изредка сжимал красную камеру гармошкой, и она опять раздувалась.

Казалось бы, никто не обратил внимания на приход профессора, но-Владимир Васильевич заметил-врачи ждали его появления, потому что, не оглядываясь, не отрываясь от дела, они тотчас уступили ему место у операционного стола, и один из ассистентов, не взглянув на Крылова, начал быстро объяснять ход операции.

Крылов кивнул, все понял и протянул руку. Через секунду в его руке блеснул нужный инструмент.

Владимир Васильевич смотрел как завороженный на все эти действа, дивясь их четкости и простоте. Он-то знал, чего стоит эта видимая простота и четкость.

Он уловил, что приборы словно обрадовались приходу профессора: защелкали быстрее, зажужжали громче, лампочки принялись мигать чаще, а зайчики на экране будто ускорили свой бег.

И сразу же со всех постов, от всех аппаратов послышались точные рапорты:

— Венозное тридцать.

— Артериальное сто десять на семьдесят.

— Зрачки узкие.

Крылов слушал, глядя в раскрытую грудную клетку мальчика.

Владимир Васильевич, невольно сделал шажок вперед.

Перед профессором, всего в нескольких сантиметрах, лежало сердце ребенка. То сердце, которое почти два года назад впервые выслушал он, Владимир Васильевич, и оно показалось ему нездоровым. Вот оно. Вот!

Сердце билось, пульсировало, наполнялось кровью, оно проталкивало эту кровь, разносило ее по всем тканям и клеткам. И внешне оно, пожалуй, ничем не отличалось от сердца здорового. Оно еще было молоденьким и не успело измениться. Но там, в глубине его-Владимир Васильевич представил это, — на нежных клапанах и перегородках было все перепутано, искажено, и хирургу предстояло это исправить.

Но Владимир Васильевич знал, что, прежде чем чтото делать, нужно разрезать мышцу сердца; прежде чем увидеть клапаны, надо обескровить сердце; прежде чем работать на нежных тканях, нужно остановить сердце.

Этого он еще ни разу в жизни не видел. Он весь вытянулся в ожидании этого момента.

— Катетер. Отсос, — произнес Крылов.

Гудение усилилось. Вновь послышалось легкое потрескивание кровоостанавливающих зажимов.

Сердца не стало видно. Хирурги склонились ниже над столом и прикрыли его собой. Но все равно заметно, как оно бьется: на белой простыне ритмично вздрагивает блестящий зажим. А зайчики на экране всё скачут, всё бегут друг за дружкой. Теперь эти зайчики-жизнь человека, биение его сердца. Они возбуждены, они скачут все быстрее — вверх, вниз, исчезают и тотчас появляются, как маленькие кометы с длинными хвостами.

— Аорта резко склерозирована, — слышится голос Крылова. Голос ровный, без оттенков. По нему не поймешь, плохо это или хорошо. Но Владимир Васильевич знает-плохо.

Ранний склероз — это, прежде всего, обильное кровотечение, это опасность, это новые трудности, возникшие вот сейчас, уже в самом начале операции.

Крылов говорит спокойно, будто ничего не произошло, словно он еще до начала операции был уверен, что аорта склерозирована.

— В легочной артерии померяем и в обоих желудочках, — советуется он с ассистентами.

После паузы:

— В легочной есть, а в желудочках плохо. Градиента практически нет.

Его уверенность и ровность успокоили Владимира Васильевича. "Он-то лучше знает". Владимир Васильевич нашел окошенко, увидел руки Крылова. Движение его рук плавное, решительное, уверенное — ничего лишнего.