Вершины и пропасти

Армия отступала, оставляя отвоёванные у большевиков земли Северной Таврии. Красные ударили крупными силами в тыл со стороны Каховки. С польского фронта была переброшена конница Будённого. Тягаев выехал на фронт, дабы лично оценить создавшееся положение и донести о нём Главнокомандующему.

Даже природа изменила в эти дни Русской армии. Ударили жестокие морозы, доходившие до двадцати градусов, завыли метели, заметая дороги. В пути приходилось ориентироваться по телеграфным столбам, леденящий ветер валил с ног, резал снегом лица, слепил глаза. Бойцы не имели тёплой одежды: рваные мундиры, дырявые опорки и валенки, кожаные канадские безрукавки, присланные союзниками, совершенно не согревающие в такую стужу. Покрытые изморозью, с лицами, обмотанными каким-то тряпьём, коченеющие люди согревались крепким болгарским вином, толпились, переминаясь с ноги на ногу, у сложенных из шпал костров, десятки которых освещали мрак степи. Петру Сергеевичу показалось, что он снова вернулся в дни Сибирского Ледяного. Только здесь была степь, а не тайга, и под ногами вместо сугробов хлюпала грязь.

В Мелитополь, где располагался штаб армии, он приехал, когда город доживал последние дни. Спешно эвакуировались все учреждения, семьи офицеров, тянулись нескончаемые вереницы обозов, люди наскоро собирали пожитки и уходили по завьюженной дороге в Крым, под защиту перекопских укреплений, на которые ещё оставались смутные надежды. В Мелитополе Тягаев успел застать генерала Кутепова, обсудили наскоро положение, и Александр Павлович отбыл в расположение Дроздовской дивизии, на фронте которой скапливалась буденовская конница. Там суждено было произойти, вероятно, последнему славному бою белой армии. Подчинённые генерала Туркула задали буденовцам жару, застав хвалёную красную конницу врасплох. Было захвачено пятнадцать орудий, две тысячи пленных, включая собственный конвой усатого вахмистра, который едва не был захвачен сам и спасся, бросив коня и уехав на автомобиле. При большем количестве сил и большей решительности действий, утративших частично прежний напор после последних ударов, конница Будённого могла бы быть уничтожена, подобно жлобинцам. Но на это сил уже не достало.

Мелитополь опустел. Редкие прохожие были молчаливы, во взглядах их читался страх. Тих и печален стоял городской сад, где ещё недавно звучала музыка, и мелькали белые платья барышень. Только из ещё не закрытого кафе на главной улице доносилось протяжное:

– Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось…

И в опустевшем городе, замершем в ожидании врага, вослед уходящим войскам, ещё недавно почти уверовавшим в возможность победы, и беженцам, до последнего надеявшимся, что армия сможет защитить их кров, эта ария звучала тоскливым реквиемом:

– Помнишь ли ты наши мечты…

Под это заунывное пение Тягаев оставил Мелитополь.

Таврия была оставлена, и армия, оставив противнику громадные запасы хлеба, бронепоезда и оружие, откатилась на последний рубеж обороны, откуда начиналось весеннее наступление. Перекопские позиции не удосужились по извечному головотяпству достаточно подготовить для людей, которым предстояло их защищать. Вдобавок никто не ждал таких страшных и долгих морозов. Голод, холод, недостаток обмундирования и оружия – в который раз страдала от этого армия, компенсируя нехватку всего своей кровью, своей выдержкой и отвагой. Но и человеческие ресурсы не беспредельны, и Петру Сергеевичу было очевидно, что Перекоп не продержится долго. С этими неутешительными выводами он возвратился в Севастополь.

Крым ещё жил своей обычной мирной жизнью. В Симферополе открылся съезд представителей городов, в Севастополе готовились к съезду представитель печати. В магазинах и на базарах бойко шла торговля. Правда, при колоссальном падении курса рубля цены становились всё более заоблачными. Как всегда, полным-полны были театры, синематографы, кафе. Люди словно искали забвения от пугающей реальности.

Двенадцатого октября, когда началась битва в Северной Таврии, Врангель издал приказ, обращённый к армии и народу. Этот приказ впервые за всю историю борьбы чётко и ясно сформулировал Белую Идею. С этим приказом в руках вернувшегося с фронта Тягаева встретил Пётр Андреевич. Старик был сильно взволнован.

– Вот! – сказал он, ткнув пальцем в приказ. – Вот, то, что должно было быть сказано три года назад и что мы услышали лишь теперь, когда проиграли всё, – и, надев очки, стал зачитывать, выхватывая фрагменты из текста: – Благо и свобода народа, внесение в русскую жизнь оздоровляющих начал гражданского строя, чуждого классовой и племенной ненависти, объединение всех живых сил России и доведение военной и народной борьбы до желанного часа, когда русский народ властно выразит свою волю, как быть России…

Пётр Сергеевич уже читал этот приказ, но не прерывал старика, вслушиваясь в слова обращения, каждое из которых – словно из собственного сердца исходило.