Вершины и пропасти

– Ну, здравствуй, отец, – вздохнул Пётр Сергеевич, обнимая старика. – Не думал я, что придётся ещё свидеться!

– Мы же говорили, что придётся, – откликнулся Лукьян Фокич, опускаясь на скамейку. – А ты не верил… Маловерный ты, барин, оттого и горюешь. Оттого и все горюют, и вся наша Русь горемычной поделалась. Постарел ты, Петра Сергеевич. В сыновья нам годишься, а так же бел…

– Ты как в Крыму-то оказался, отец? – спросил Тягаев.

– Раненых из Сибири морем увозили… Хотели на чужбину. А нам на чужбине делать нечего. Мы на своей земле помирать будем, сражаясь за Христово дело. Нужно народ православный поднимать, и идти на рать, вооружившись крестом и молитвой! Нас-то наказал Господь за грехи ногами, не пойти вперёд, как прежде бывало.

– Ты теперь здесь живёшь? В Керчи?

– Приютили братья у себя. Хочешь, пойдём к нам? Поглядишь на наше житие.

– Куда ж идти?

– В Русскую Маму.

– Это что ж такое? – удивился Пётр Сергеевич названию.

– Пойдём, барин, увидишь, – ласковая улыбка снова озарило лицо старика. Он поднялся и, осев на костыли, поковылял вперёд. Тягаев пошёл следом.

Русской Мамой именовался рыбачий посёлок в двадцать дворов, расположенный на стыке Керченского пролива с Азовским морем. Крепкие, добротно построенные дома были разбросаны по побережью залива. Повсюду были развешаны рыбацкие сети, у берега покачивались на волнах лодки. Воздух был пропитан запахом солёной морской воды и вяленой рыбы. В посёлке жили староверы. Пётр Сергеевич сразу угадал их по суровому, былинному облику, по укладу жизни и быту, сохранившему дух минувших столетий.

– Здесь мы и обитаем, – рассказывал кудесник, ковыляя по песку, в котором увязали его костыли, отбрасывая с лица белые пряди, которые рвал налетавший с моря ветер.

– Сколько раз бывал в Крыму, а не знал, что здесь живут староверы.

– Это наши, волжские. Их предки пришли сюда в поисках лучшей доли. Среди них была семья сестры нашего деда…

У одного из домов старик остановился, открыл дверь, ведущую в пристройку к нему:

– Входи, барин, гостем будешь.

Тягаев вошёл. Помещение, в котором он оказался, походило на сарай. Здесь хранились сети и рыболовные снасти. Из мебели была широкая лавка, покрытая дерюгой, стол, чурбан, заменяющий стул. В углу стояла старинная, почерневшая икона, которую Пётр Сергеевич узнал. Эту икону кудесник всегда возил с собой. Лукьян Фокич затеплил коптилку, поставил на стол кувшин с водой и миску с рыбой:

– Не побрезгуй, барин, нашей снедью.

– Спаси Христос, – отозвался Пётр Сергеевич, и уловил мелькнувшее на лице старика довольное выражение. – А что же ты не в доме живёшь?

– В доме и без нас полна горница, – откликнулся дед Лукьян, прихлёбывая воду. – А нам что надо? Нам и здесь хорошо. Поночуем и назад, в город.

– Далеко отсюда до города. Как же ты туда добредаешь?

– С Божией помощью.

Рыба была солёной и жёсткой, но Тягаев старательно жевал её, не желая обидеть старика. Он же почти не притронулся к еде, сидел неподвижно, словно живая икона.

– Последний раз мы с тобой видимся, Петра Сергеевич, – обронил. – Скажи, как жизнь твоя?

– Слава Богу, – отозвался Тягаев, мучаясь желанием закурить. – Только дочь в Сибири пропала, и ничего я о ней не знаю… – вздохнул, разворачивая рану. – Даже жива ли.

– Не кручинься, барин. Она жива.

– И я надеюсь на это…

– Надеешься! – кудесник усмехнулся. – Она жива, мы знаем. А ты маловерствуешь опять.

– Прости, – покаянно сказал Пётр Сергеевич, обнадёженный словом старика. – Я верю тебе.

– Ты не нам, барин, ты Богу верь. Жива твоя дочь, и долго жить станет, но свидеться с ней в этой жизни вам не придётся. Лягут меж вами многие вёрсты, моря-океаны, чужие страны. Не докричишься, не дозовёшься. Но знай всегда одно: жива она. И молись о ней, а она о тебе помолится. Так и вымолите друг друга…

Спустившаяся ночь погрузила обиталище деда Лукьяна в сумрак, рассеянный лишь мутным светом коптилки.

– А что твоя женщина? – спросил старик. – С тобой ли?

– Со мной, – тихо ответил Тягаев, опустив голову. Он ожидал слов осуждения, но их не последовало, и Пётр Сергеевич не стал рассказывать старику ни о том, что оба они пережили, ни о том, что решил жениться на Дунечке. Решение это было твёрдым, но Тягаева неотступно мучила совесть. Совсем недавно из Финляндии от старых знакомых дошло до него печальное известие о смерти Лизы. Столько времени он терзался, думая, как придётся объяснять ей, каяться, просить развода… А она… Словно почувствовала? Ушла, освободила… Но и того хуже стало. Оттого, что нельзя теперь покаяться перед ней, попросить прощения за все перед ней вины.

– Скажи, отец, что мне делать, если я виноват перед человеком, а покаяться перед ним не могу, потому что его нет на свете?

– На этом свете нет, на другом есть, – кудесник пожал плечами. – У Бога все живы, Петра Сергеевич, разве забыл? Покайся перед тем, кого обидел, и он тебя услышит там, и простит.

– Простит ли?

– Простит, – Лукьян Фокич сложил руки крестом на груди. – А лучше оба покайтесь. И перед теми, кого обидели. И перед Богом. Может, простится вам тогда, и будет благословение.