Вершины и пропасти

– Я много такого сделал, чем не горжусь, – шептал он, и его дыхание опаляло кожу, и ноги слабели и подгибались, и Фог вынуждена была цепляться за чужие плечи, чтобы не упасть. – Много исполнил просьб… И давным-давно меня попросили перевезти в Кашим одного мальчишку; киморта, одурманенного, он, пожалуй, лет был на десять младше меня. Мне было любопытно; я приходил и говорил с ним, пока мы летели. В Шуду я его отпустил. Дал ему одежду, деньги и посоветовал скрыться и не заводить больше таких врагов, как те, кто поручил его мне. А они… они, конечно, поняли всё. Ты спрашиваешь, как я получил тот шрам? Меня ударила в спину женщина, которую я любил больше жизни… для которой на всё был готов, как думал. Оказалось, что не на всё.

Они кружились в танце, и земля кружилась вместе с ними. Фог крепко жмурилась; по щекам у неё текли слёзы, терпкие, жгучие – а, может, это просто от костра жарко стало.

А Сидше продолжал говорить:

– От того удара у меня отнялась нижняя половина тела. Рабов я распустил сам; друзья и слуги меня покинули. Только Март остался; говорил, что станет моими ногами, если придётся… вот только я ничего уже не хотел. Я калекой был, Фог; грудой плоти, которой только и остаётся, что гнить… А потом, через два года, меня нашёл тот мальчишка, которого я отпустил. Киморт. Киморты ведь ничего не забывают, да? Он помнил; он меня исцелил, молча, не спрашивая ничего, только шрам оставил – верно, чтобы и я не забывал. И я помнил тоже… но всё равно вернулся к ней. К той, что меня искалечила, потому что к кому ещё?

«Не надо, – хотела сказать Фог, цепляясь за него так, словно могла утонуть, прямо здесь, на земле, среди костров, в ночи. – Ты не должен… не можешь…»

Но Сидше всё ещё говорил:

– Мне никто никогда ничего не давал просто так, – шептал он, и губы его почти касались её кожи. – Кроме отца, который не был мне отцом… и матери, которая не была мне матерью. Но и их я потерял. Осталась только… осталась только та, которой как раз лучше было б исчезнуть. И когда ты появилась, я понял: это мне испытание. Ведь ещё днём на «Штерру» доставили маленькую шкатулку, а в ней – дурман… Я знал: если исполню приказ, то всё станет по-настоящему, у меня… у меня появится что-то настоящее. А я не стал. Не из любви; не из жалости даже, просто так… так неправильно было, слышишь? И она ведь наказала меня, Фог, снова. В прошлый раз – хребет переломила, а теперь хотела всего меня сломать, целиком. Потому-то и Кашим… потому-то и рабские оковы. Мне ведь никто никогда не давал просто так, – повторил он совсем тихо. – Только ты.

Фог обняла его крепко-крепко, и руками обвила, и морт – и сказала:

– Замолчи.

Горе, тревога, жалость, гнев – всё это не помещалось в ней, никак не помещалось. Тогда она запрокинула голову к небу, распахнула глаза – чёрный небосвод, яркие звёзды, жаркие искры – и отпустила всё.

…зелёные огни; пурпурные огни; золотые, багряные, льдисто-голубые.

На фоне полыхающих небес раздвоенная вершина Кимень-горы была как отметина.

Как шрам.

6. Беспощадное солнце

Алаойш Та-ци, близ оазиса Кашим

Короткая битва разительно изменила облик пустыни – всюду, насколько хватало глаз.

Там, где были только пески и пески, нынче высился горный хребет; в отдалении он раздваивался, и над долиной, заключённой между скалистыми отрогами, висел густой белёсый туман. Горы окутывала неяркая желтоватая зелень, словно припылённая: невысокие кряжистые деревья, которые ближе к подножью переходили в кустарник, а затем – в островки чахлой, жёсткой травы. Зелень становилась насыщеннее там, где протекала река – а река брала начало с середины одного из склонов и, петляя вдоль скал, постепенно отдалялась от них, пока не иссякала в небольшом оазисе.

Вот в оазисе, в тени пальм с резными листьями, и остановился маленький караван.

Алар, признаться начистоту, не чувствовал дурноты, только усталость, как бывает, если долго-долго бежать, а потом растянуться на траве. Тело ощущалось страшно лёгким, а сердце, кажется, сделалось огромным и заполнило его целиком – и билось гулко, быстро. Сознание оставалось ясным, но сосредоточиться ни на чём не получалось; отдельные мысли вспыхивали вдруг, как искры от костра в темноте, и тут же гасли, не успев толком оформиться.

– Тхарги, – вдруг вспомнил он и напрягся, пытаясь не то приподняться, не то сесть. – Тхарги, а ещё охлаждающие камни, и полог, и…

– Лежи, – мягко толкнула его в грудь рука, изящная, но сильная. – Тайра уже за ними отправилась. А тебе надо отдыхать, после таких-то подвигов.

«Подвигов?» – мимолётно удивился Алар про себя – и вспомнил.

– Я собой стал, – пробормотал он, закрывая лицо руками; ладони были влажные и холодные – или, возможно, это лицо пылало жаром. – Ненадолго, конечно… Дёран?

– Кто ж ещё будет с тобой нянчиться, – ворчливо отозвался тот.