Верность.

Вот был человек — не просто не чужой, а дорогой мне человек, человек, который, хорошо ли это, плохо ли, насквозь прошил собою мою жизнь... И больше его нет. И сразу исчезли и мои обиды, гордыня и болезненная отчуждённость... А поздно. Его больше нет. И поговорить бы теперь — да не с кем. И выслушать бы — да некого.

А ведь и он мог бы шагнуть мне на встречу, и я могла бы... Но «бы», увы, не считается. Особенно теперь.

Ну и что мы друг другу доказали? Только свою глупость. Вот только ему уже всё равно, а я живу с этим дальше.

Когда я вернулась в церковь, там было уже тихо и пусто. Совсем другое ощущение и, пожалуй, так мне нравилось даже больше! Словно вся мощнейшая энергетика, притаившаяся под затемнёнными сводами, опустилась вдруг на меня одну. Накрыла, укутала, убаюкала...

— Ну-ка, дай-ка я хоть посмотрю-то на тебя! — раздалось из-за спины.

Я обернулась. Сдержать улыбку не могла. Она пёрла из меня каким-то лучистым счастьем — до слёз. Я и заревела. А Медведь просто притянул меня к себе, обнял и долго держал в объятиях, поглаживая по голове словно ребёнка.

Мы говорили с ним, казалось, бесконечно, начав издалека. А вернее — с Начала. Я рассказала всё. И подвал, и тюрьму, и то, как не хотела рождения Алекса, и то, как сходила с ума, отдав его чужому человеку. О семейной жизни, о любовнике. О том, как растворяюсь теперь в Лёшке, и как сильно хочу ребёнка...

Наверное, мне стоило бы хоть ненадолго замолчать и дать вставить слово Потапычу, но меня распирало, а он слушал. И я не знаю, слушал ли меня хоть когда-нибудь, хоть кто-нибудь ещё вот так же внимательно и спокойно? Возможно, и Денис, когда пришёл к нему в ноль пятом, вот так же точно говорил, говорил и говорил?.. И каждое слово, каждая фраза, каждая больная тема срываясь с губ словно превращалась в отпущенную на волю пташку...

Наконец, разговор замедлился. Всё больше пауз, всё труднее подобрать слова... Потому что дошли до сути. До того, ради чего я и приехала.

Медведь рассказал о том, что все эти годы Денис обходился общей терапией своей труднооперабельной опухоли, но время всё-таки пришло, и вопрос встал ребром — либо операция, либо сдаться. Денис, конечно же, выбрал борьбу, хотя шансов на успех практически не было. Операция состоялась восемнадцатого мая, а двадцатого, так и не выйдя из искусственной комы, он скончался.

— Он звонил мне однажды... — призналась я почему-то шёпотом. — Шестого мая. Это был пропущенный вызов. Потом я перезвонила ему, но он не взял трубку. И я не стала больше даже пытаться. — Я вздохнула. — А ведь могла бы застать его живым, если бы была настойчивее.

— Зачем?

— Что значит, зачем? Просто поговорить. Сказать, что ни в чём его не виню и ни о чём не жалею. Мне кажется, это было бы для него важно. Разве нет?

— А ты действительно не держишь зла?

— Нет, конечно! Абсолютно. Даже наоборот, я благодарна ему, за то, что он был в моей жизни. Вот только он этого уже не узнает. И я не знаю, что мне с этим делать. Это такая тяжесть... — в глазах защипало.

Михал Потапыч глянул на меня пытливо, кивнул:

— Пойдём-ка со мной. Он тебе кое-что оставил...

Мы вышли на улицу, прошли во флигель на территории храма. Здесь пахло борщом, гомонили голоса. На одной из дверей висела табличка «Трапезная», дальше по коридору — три двери «Воскресная школа». А в самом конце что-то вроде кабинета самого Михаила.

— Перед операцией я летал к нему исповедовать и причищать, и он просил передать тебе это, — Михаил вынул из ящика стола конверт из обычной белой бумаги.

Дыхание моё сбилось. Письмо? Господи, зачем такие сложности? Не проще ли было взять трубку?

...Обычный тетрадный листок. До боли знакомый убористый почерк. Мой. Я не помнила текст дословно, но зато, кажется, и сейчас ощущала, как часто колотилось тогда сердце, как много затаённой обиды и боли я доверила этим нарочито беспечным стро́кам. Строкам для Лёшки... которые попали к Денису.

«А знаешь, я всё равно не держу на тебя зла, хотя честно скажу — когда я их только увидела, мне захотелось сдохнуть. Никто и никогда не предавал меня так жестоко, как ты, Лёш. И тем больнее, что для меня этот поцелуй был настоящим. И мне казалось — что и для тебя тоже.

Так и хочется спросить: «Тяжелы ли тридцать сребреников?», но мне это, на самом деле, не интересно. Просто обидно, что ты не видишь всей картины. Ты ведь не услугу Зойке оказал, Лёш, ты меня ей в рабство продал. Но я-то выкручусь, а вот каково теперь тебе?

А хочешь правду? Всё чего мне не хватило в тот вечер — это ещё немного времени. Самой малости, может, пары минут, чтобы решиться. Ты не дал мне их... и сейчас я безумно благодарна тебе за это!

Я всё думала, почему ты так со мной поступил? И что было бы, если бы я вдруг ответила тебе тогда «Да»? Как бы ты жил с этим грузом на сердце, как бы в глаза мне смотрел? А потом поняла, что ты же, наверняка, и не собирался быть со мной. Да? Так что же это было — месть за нелюбовь? Смешной ты, Лёш, потому что я тебя любила. Не так, как хотелось бы тебе, но по-своему. Я и сама не понимаю как.