Вернись в дом свой

На этот вопрос ответить пока не мог. Подумал об Ирше. Вот какая она, настоящая любовь! И все равно почему-то не позавидовал. Даже почувствовал какое-то облегчение. Теперь ему будет проще решать. Какое, к чертям, проще, скрипнул зубами. Закручивает воронки подводное течение. Ищешь теплого, натыкаешься на холодное. Не ровен час нарвешься и на такое, что ошпарит как кипятком. Если бы он не жалел Тищенко, было бы значительно легче. Когда-то давно он был свидетелем подобной ситуации. Нет, не подобной. Там разгорелись склоки, обоюдная ненависть, директор и главный шпионили друг за другом. Главный даже перехватывал личные письма директора, снимал копии и подшивал в папку. Их выгнали обоих. Выгнали обоих… Может, было бы хорошо — начать вдвоем на новом месте? Что начать? Слишком поздно. Да и не нужно.

Незаметно вернулся мыслью к Ирше. Счастлив ли тот? Вероятно, счастлив. И что в нем нашла Ирина? Впрочем, что ж: красивый, молодой, талантливый. И возможно… Да что там говорить. Разве мы знаем, за что любим или за что любят нас. Когда-то ему казалось, любят за что-то конкретное: за ум, порядочность, например. Мечтал завоевать соседскую девчонку Зинку именно таким образом: выбиться в люди, чтобы она поняла наконец, какой он настоящий, чтобы пожалела, кого потеряла. Много раз мысленно являлся к ней в форме генерала или приезжал в машине директора солидного предприятия. И вот он наконец директор института. А ехать к Зинаиде уже не хочется. Майдан вздохнул, не замечая, скомкал бумагу, которую искал несколько дней, очень важную и нужную бумагу, и выбросил ее в корзину.

Нужно было приготовиться к завтрашнему дню, Тищенко взял свои записи, несколько минут полистал их, но заметил, что не читает, и отложил.

Ирины дома не было: пошла в театр, приехал с гастролями МХАТ. Василий Васильевич чуть ли не впервые почувствовал себя одиноким. До недавнего времени он вообще не знал, что это такое. Вся жизнь пролетела в человеческом водовороте: пастушья ребячья орава, школьный шахматный кружок, где играли прямо на полу, а летом на траве под огромной липой (и так было хорошо, пахло липовым цветом, над головой гудели пчелы), потом армия, студенческое общежитие, работа в институте. Каждый новый человек — это радость, и хотя с годами понял, что льнуть ко всем душой не следует, его снова и снова тянуло к искренней беседе, к доверию. (В минуты холодного самоанализа он, подшучивая над собой, называл это «провокацией сердца». Но считал, что это хорошая провокация.) Ирина ему признавалась, что, бывало, в юности, лежа на тахте и читая неделями, она чувствовала себя такой одинокой, даже делалось страшно. Он в подобные чувства не верил. Кругом столько книг, столько развлечений — кино, театры, стадионы, а человек скучает. Да как можно? Запишись в какой-нибудь кружок, какую-нибудь секцию. Хотя бы в спортивную. У них в селе не было коньков, только самодельные, на всю улицу один велосипед — у учительского сына Юрки, весь вечер дожидались очереди покататься. Седло не опускалось, ногу — сквозь раму, и вот так, скособочившись, по тропинке от магазина до клуба. Только ветер пузырем надувает рубашку.

Василий Васильевич улыбнулся. Прекрасное было время! И тут же подумалось: прекрасное, потому что в молодости было неведомо ощущение беды. Не было страха за близких. Только вера в себя, в свой молодой организм, которого просто не ощущаешь… Шут его знает!.. А сейчас то и дело прислушиваешься к шагам на улице да посматриваешь на часы. Все не можешь успокоиться. Припомнились мама с отцом. Батька поехал то ли по дрова, то ли за сеном, а мама печет к его приезду хлеб и частенько поглядывает в окошко. Ему это странно, он перебрасывает с ладони на ладонь теплую пахучую корочку, а старший брат продел в гребешок тонкий лист бумаги и так хорошо насвистывает. Вот бы тоже научиться! Только мама: тише да тише. А потом бросила лопату, бросила подрешеток и раздетая, в чунях на босу ногу помчалась во двор. «Тпр-р-у», — послышалось около хаты, и заиндевелые лошади фыркают прямо в окно. Отец с матерью прожили жизнь, не разочаровавшись друг в друге. И не толкнули их в обоюдную враждебность или неприязнь ни бедность, ни тяжелая, до черных кругов в глазах, работа, ни болезнь. И они с Ириной тоже живут в согласии: правда, у них… они и поссорятся и даже под горячую руку наговорят друг другу злых слов, но не таких, что царапают душу горькой обидой, которую и простить нельзя.

Прохрипели часы, кукушка прокуковала и повисла вниз головой. Он вогнал ее щелчком в дупло. Вышел на улицу. Было темно, горели только три фонаря из десяти, от пруда тянуло сыростью. В конце тротуара под вербами тлел огонек сигареты. Там кто-то стоял с девушкой. «Кто бы это?» — подумал. Вроде бы в их доме девушек не было. Но мало ли кто мог забрести в этакую темень. Чтобы не вспугнуть их, пошел не тротуаром, а протоптанной в траве стежкой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ