Вернись в дом свой

Когда Вечирко затворил за собой дверь, Майдан долго ходил по кабинету. В одном месте отстала паркетина, и ему доставляло удовольствие наступать на нее. Втаптывать, хотя она поднималась снова и снова. На мгновение почувствовал себя союзником Вечирко, и стало отвратительно и мерзко на душе. Сердцем был на стороне Тищенко, представил себя на его месте и зябко передернул плечами. Смолоду ревновал сильно, без малейшего повода — от случайной фразы, взгляда впадал в бешенство, с годами все стерлось, угасло. Как-то поймал себя на мысли: если бы узнал об измене жены, то, наверное, и не разошелся бы. Жизнь уже брала свое, шла к своему краю — та жизнь, которую хватаешь сердцем, — и во имя детей, покоя отошел бы на несколько шагов, примирился бы. Но Василий и Ирина! Там настоящая трагедия. Оба невменяемые, неистовые, он любит ее и сейчас так, как любил в день свадьбы. Как же это будет? Снесет ли Тищенко такой удар? Для него Ирина — вся жизнь, весь свет. Не хватало человеку еще такой беды!

Он не знал, как поступит, что скажет на этом совещании, только ходил и ходил из угла в угол большой квадратной комнаты, и каждый раз отставшая паркетина жалобно скрипела под ногой. Конечно, он обманывал себя, знал, что скажет завтра. А что еще он может сказать? То, чего от него ждут. Горше всего, что некоторые думают, будто от него многое зависит. Едва ли не впервые почувствовал он тяжесть ответственности за человеческую судьбу и был не рад своей должности, своему положению. Даже мелькнула мысль, что, возможно, кто-то другой решил бы все намного лучше. Кто-то другой… Что ж, когда-нибудь это случится. Ведь он достиг своей высшей точки, своего зенита. Выше не поднимется. И так шагнул далеко, не будучи выдающимся архитектором… Но он хороший администратор. Жизнь ушла на достижение этой высокой точки, слишком много сил затратил на это. И для чего? Что получил для себя, для души? Однако иного не дано. И потому должен держаться… до пенсии. А тогда будет время гулять по парку, обсуждать события на Ближнем Востоке и ругать новое институтское руководство.

Когда в кабинет вошел Ирша, он сидел за столом и делал вид, что работает. Поднял голову, поздоровался глазами. Его продолговатое, медного оттенка, изрубленное морщинами лицо было будто бы вырезано из мореного дуба. Предложил Ирше стул, сам поднялся. Долго молчал.

— Я многое знаю, — наконец сказал скрипуче. — Я хотел вам предложить… хотел вас спросить… Вы любите Ирину?

Ирша вздрогнул, лицо пошло пятнами. Это было лицо смертельно больного человека, которому сказали о его болезни. А в глубине глаз загорелись огоньки, они метались, как под порывами резкого ветра. Было видно, он поражен, вернее, просто сражен.

— Вы что-то… Я не понимаю…

— Я все знаю, — хмуро, будто на допросе, продолжал Майдан, сцепив между коленями большие костлявые руки. — Скажите правду.

Огоньки в глазах затрепетали мелко-мелко, казалось, еще мгновение, и они угаснут. Лицо Ирши свела судорога, оно исказилось, как от боли, а глаза продолжали жить болезненным напряжением, словно искали чего-то.

— Я понимаю… Это подло. И все-таки это моя личная жизнь, и я не разрешаю… — Его голос звучал жалобно, теперь он убегал глазами от черных неподвижных зрачков Майдана.

— Откажитесь от Ирины. Вон их сколько ходит по улицам… Грудастых, длинноногих. А для него… Ну, вы сами понимаете. Откажитесь, и тогда… будет легче. И мне тоже.

— Легче — что?

— Жить, черт вас побери! — вдруг сорвался на крик Майдан. — Я не торговаться вас вызвал. А вы торгуетесь.

— Это вы торгуетесь. — Ирша поправил галстук. Его руки дрожали, но поправил с достоинством. — Вы можете… можете все. Но я ни в чем не виноват. Я сам терзаюсь. И ничего не могу поделать.

Майдан раскаивался, что накричал. Ему казалось, что если бы он был осторожнее, если бы и вправду начал торговаться… Но имело бы тогда цену то, за что торговались? Порыв прошел. И желание говорить тоже.

— Идите, — сказал тихо.

Ирша поднялся, шаркая ногами, будто старик, направился к дверям. Остановился.

— Мы оба страдаем…

— Идите. И страдайте подальше от глаз моих.

Оставшись один, Майдан начал убирать на столе, не любил лишних вещей, лишних бумаг. Если на столе не было порядка, ему даже думалось труднее. Постоял возле открытого окна. По улице стайками шли девушки, за ними ватагой — парни. Парней было больше. Студенты политехнического института возвращались в свое общежитие. Из окна видел общежитие: облезлая коробка дома, авоськи за окнами; где шторы, там живут девушки. Может, поговорить с Тищенко? Открыть ему глаза. Тогда… Тищенко будет еще горше. И он, Майдан, потеряет лучшего работника. А так не потерял?