Вернись в дом свой

Майдан хотел убить сразу двух зайцев: спасти Тищенко и «выдержать линию», которую, казалось ему, выдержать было необходимо. Конечно, можно всколыхнуть, расшевелить это молчаливое море… Но он видел, что слишком уж много тут сидит опытных молчунов, они рта не раскроют, хоть заседай до самого утра. Большей частью это порядочные люди, они и молчат, потому что порядочные. Кое-кто из них знает об Ирше то, что знает и он, Майдан, и это сбивает их с толку. Заседание шло к концу, и Майдан чувствовал, что приходит конец и его терпению и выдержке. Невольно отметил, что прежде и того и другого было значительно больше. Когда-то он мог и отважиться на что-то и сорваться, сломать воздвигнутые в душе преграды. Почти все самые крутые перепады в его жизни связаны с Тищенко. Почему-то именно с ним, какая-то ирония судьбы или что-то в этом роде. А возможно, именно потому, что Тищенко такой… одержимый до безрассудства. Не за это ли и любил его Майдан, любил… и осуждал. Уже в первый год тот наломал изрядно дров. Да еще и бросал снизу вверх поленья в одного из тогдашних руководителей. И тот нажал… Сказал, чтобы Майдан дал бой Тищенко на собрании. И Майдан написал выступление. Отдал на перепечатку. А перед самым началом собрания разорвал с остервенением. В клочки. Было трудно, но выстоял. Тогда он был способен на подобное. «Старые люди подозрительны по причине своей недоверчивости, а недоверчивы по причине своей опытности. Они на своем горьком опыте испытали и знают, как трудно приобрести и как легко потерять… Так старость прокладывает дорогу робости, ибо страх есть своего рода охлаждение. Они не поддаются надеждам благодаря своей опытности, так как большинство житейских дел дурно и по большей части оканчивается плохо». Откуда это? Похоже, из Аристотеля, когда-то увлекался. Но тогда эти строки не воспринимались всерьез. А вот сейчас всплыли, как из глубокого колодца. Что их вызвало?.. Кажется, он прослушал что-то из выступления Тищенко…

— У нас развелось немало людей, — теперь он ясно слышал голос Василия Васильевича, — чей главный жизненный принцип — каяться и обещать. Обещать и каяться. Раскаялся — к живи спокойно до новых ошибок. А мои ошибки все на виду. Если это ошибки. Я уверен, пройдет немного времени, и нам всем будет стыдно. Очень стыдно… за эти коробки… За их эстетическое убожество.

Майдан покраснел и, как всегда в такие минуты, взорвался:

— Я прошу тебя помолчать. Я лишаю тебя слова!

Ему казалось, что это самое разумное, что он может сейчас сделать. Увидел: Тищенко вспыхнул, значит, пойдет напропалую, наговорит столько, что потом не расхлебаешь и за неделю. И ему, Майдану, нужно найти такое решение, чтобы и осудить Тищенко и не выгнать его из института. Майдан был архитектором и прекрасно понимал, что пятиэтажный примитив унижает людей, они потому и молчали, что не могли с этим примириться, негде было развернуться творческому порыву, таланту, искусство сводилось к копировке. Он хотел спустить дело на тормозах, хотя и не знал как. Может, потому и обратился к Беспалому. Это был проверенный ход — подключить громоотвод, через который заземлилась бы, ушла в песок еле сдерживаемая, искавшая выхода энергия.

— Не хотите ли вы сказать, Донат Прохорович?

Беспалый, как всегда в подобных ситуациях, дремал в конце стола, склонив седую голову с густыми, как у павиана, волосами, и сам чем-то напоминал павиана в старости. Донат Прохорович открыл глаза, с достоинством откинулся в кресле и произнес глубокомысленно:

— Кант сказал, что нельзя спешить с крышей, не проверив прочности фундамента.

— А конкретнее? В данном случае?

— Я присоединяюсь.

— К кому? — играя на публику, спросил Майдан.

— К предшествующим ораторам.

— И что же вы предлагаете?

— Объявить благодарность, выдать премию.

— Кому? Мне? — усмехнулся Майдан. — Вы хоть слышали, о чем шла речь?

— Ну… Об инициативе. Я поддерживаю.

— Кого?

Беспалый беспомощно оглянулся. Его лицо выражало страдание.

— Всех!

Майдан махнул рукой: спектакль явно затянулся. Хмуро помолчал, сосредоточиваясь.