Вернись в дом свой

— Конечно. У меня когда-то было много друзей. Будущие адвокаты присягали друг другу, что не будут брать взяток, начинающие философы — что найдут философский камень, будущие педагоги — что будут учить детей только правде. Тогда и я мог за одно слово неправды повеситься на телеграфном столбе.

Тищенко долго не наполнял рюмки, и Майдан разлил сам.

— Дело в том, что ты за эти годы ничуть не поумнел.

— Э, нет, — возразил Василий Васильевич.

— И до сих пор не научился отличать слово фальшивое от искреннего.

— К чему это ты? — насторожился Тищенко.

— А все к тому же. Нельзя бросать на случайные весы, да к тому еще и чужие, все, что собрал за жизнь, Я не верю, не верю этому… твоему Ирше.

— Какие у тебя доказательства?

— Ну, доказательства… — Майдан побарабанил по стеклу пальцами. Снова вспомнил прогулку в Пушкинском парке и молодчика со светлыми волосами. Но если он тогда ошибся? Тищенко не простит ему. — Доказательств, пожалуй, нет. Скорее — догадки. Я знаю за ним большую… — хотел сказать «подлость», но, подумав, закончил иначе: — Один большой грех. И вообще… думаю, он не способен на добро.

— Ирша — мой земляк, — Тищенко отодвинул пустую рюмку. — И, если речь зашла о добре, должен сказать, что творить добро — самое большое счастье. А быть добрым для всех мало кому удается, хотя охотников поспекулировать на этом хоть отбавляй.

— Развил философию. Я имел в виду конкретный случай.

— А говоришь неконкретно. И хочешь, чтобы я вот так просто, без всякого основания, продал человека? И наконец, свою совесть?

— А если тебе за это платят фальшивой монетой?

— Ну что ж… и все равно нужно верить.

— Мне жаль тебя.

— Чего меня жалеть? — удивился и обиделся Василий Васильевич. — Я не болен и не проворовался. Я счастливый человек.

— Потому и счастливый…

— Что глупый? Пусть будет так. Хотя ты тоже недалеко от меня ушел. — Тищенко твердо положил ладонь на стол. — Все, договорились. Кончили с этим.

— Хорошо. Только еще одно, — сказал Майдан, как бы подводя итог своим раздумьям. — Понимаешь, тебе трудно будет выкарабкаться… Даже при моей поддержке. Немало людей ждут твоего лихого часа.

Тищенко удивился:

— Я такой плохой?

— Наоборот. Слишком ты… правильный. И слишком удачлив во всем. Очень благополучный. Конечно, на первый взгляд. Потому что кто знает… — Он даже крякнул: чуть было не проговорился, не сказал того, чего все-таки говорить не следовало. — И не только благополучный, но и беспечный. Это людям не нравится. — Он подумал, что высказался несколько неточно. — Процветающих любят. Завидуют им, но любят. Тянутся к ним. Они излучают особые токи: уверенности в жизни, уюта, рядом с ними сам кажешься себе сильным, значительным, такие люди всегда могут пригодиться. Ты другой.

— Может, твоя правда. И все-таки хватит об этом… — сказал Тищенко. — Посмотри лучше, какие я подобрал книженции. Это Городецкий. Его мысли по поводу будущей архитектуры Киева. А эта — описание путешествия по Африке. Посмотри, какие гравюры, какие иллюстрации. Переплеты из кожи. Зафрахтовал себе человек в Одессе пароход… Откуда такие деньги?

— Брал подряды от богатых общин. Католикам — костел, караимам — церковь.

— Меня тоже подмывает махнуть в Африку, — пошутил Тищенко.

— Приходи в понедельник, выпишу командировку, — в тон ему ответил Майдан.

— Нет, командировку в Африку ты мне не дашь, а в Кремянное возьму, — сказал Василий Васильевич. — Да еще и отпуск попрошу на несколько дней; я только две недели использовал на туристическую поездку в Югославию. Махну в родное село Колодязи.

Майдан развел руками, что должно было означать: с больными не спорят. Однако не выдержал:

— С тобой трудно…

— И с тобой тоже.

— Говорить трудно. Но работать можно. И нужно…

Они еще посидели с четверть часа, и Тищенко проводил Майдана до дверей. Уже открывая замок, сказал:

— Спасибо.

— За что?

— Ну… что проявил внимания больше, нежели положено по штатному расписанию. Это все-таки бывает не часто.

…Когда Василий Васильевич закончил дела в Кремянном, спала наконец тяжесть с души, пришло успокоение. Успокоение оттого, что докопался до истинной причины аварии. Такой уж был характер — во всем добраться до самой сути, в малом и в большом, неизвестность и неопределенность доставляли ему прямо физическое страдание. Уложил чемодан, и тут к нему явился директор станции по фамилии Стреляный. Был он в подпитии и принес в кармане бутылку «Столичной».

— «Наши пути схлестнутся», — сказал, ставя на стол бутылку, по его цыганистому лицу гримасой прокатилась усмешка. Любил всякие цитаты и приводил их не всегда к месту. Василий Васильевич сморщился. Не любил пьяных, не любил посошков на дорогу. У него не было закуски, но Стреляный предвидел и это: из карманов широкого серого пиджака извлек два плавленых сырка, воблу и с полдесятка яблок. — Удивительно мне, почему вы так хлопочете? «Пусть бдят консулы». Отстаиваете честь мундира?

— Просто стараюсь доказать правду.

— Чью? — прищурил глаз Стреляный. — Докажете, что правы архитекторы, пострадают строители: оправдаются строители, загремят геологи.

— Хочу снять вину с невиновного.