Вернись в дом свой

Он не ожидал, что за ним устроят погоню. Но когда вдалеке застрочил мотоцикл, понял, что среди подвод ему не спрятаться, прямо под воловьими мордами перемахнул через дорогу и бросился на вытоптанное ржаное поле. Ему запомнились испуганные глаза мальчишки и лицо женщины, сидящих на подводе, она что-то ему кричала, но он не расслышал. Он бежал и бежал, а сзади строчил мотоцикл, а может, и пулемет; Василий Васильевич затылком, спиной, всем телом чувствовал опасность. А потом вдруг ему словно перерезало ногу выше колена, и он упал в рожь.

Так он попал в лагерь военнопленных под Лубнами. Это был временный лагерь, он размещался в старом глинище. На холме возле глинища рос сосновый бор, немцы его вырубили, построили для себя бараки, пленные жили под открытым небом. Раза два в день лагерные полицаи привозили и сбрасывали с подвод в глинище нечищеные бураки — они лежали в буртах в поле.

Каждое утро около ворот — высоких козлов, обнесенных колючей проволокой, — собиралась толпа женщин, искавших среди пленных своих мужей, отцов, братьев. С Тищенко в лагере сидели два односельчанина, братья Омельяненко. Их в селе было четверо братьев, все высокие, чубатые, и все хорошо пели, потому что мать была первая на селе певунья, когда-то пела в церковном хоре, а потом в сельском клубе. И пели с ней все четверо сыновей, приезжие артисты советовали матери отдать парней в город в певческую школу, и она послушалась, отдала старшего, Харитона, в музыкальное училище в Чернигове. Второй работал в МТС, а еще двое, младшие, — в колхозе. Омельяниха прослышала о своих сыновьях, пришла и выменяла их у часового на золотые сережки. Прямо тут, около ворот, вынула их из ушей — тяжелые, золотые, купленные еще отцом когда-то у цыган, одна вросла в ухо, еле вырвала ее, даже кровь засочилась. Просила и о Василии, но задаром часовой выпускать никого не хотел, пришлось ей снять с шеи маленький серебряный крестик. Братья Омельяненко и помогли Василию добраться до соседнего села, потому что сам он идти не мог, — голод и рана выпили все силы. В селе Омельяниха наняла подводу, братья шли, держась за телегу, а он всю дорогу лежал навзничь и смотрел в небо. Он тогда был равнодушен ко всему на свете, не верил, что выживет. Вскоре Омельяненко ушли в партизаны. Двое младших погибли, когда атаковали подорванный на железной дороге немецкий эшелон. А старших смерть догнала на фронте. Теперь в селе есть улица братьев Омельяненко.

Василий Васильевич прошел по ней и долго стоял в конце под вязом, вспоминая высоких чубатых парней, которые вели его под руки. По стерне, по некошеным лугам. Окрепнув, он нацелился душой на восток, на далекий уже фронт. И когда к нему пришел староста и спросил, как он собирается устраивать свою жизнь, сказал, что долго тут не задержится. Он уже тогда верил Гнату Ирше. И все верили. В их лесное село нечасто заглядывали немцы, поэтому старосты у них долго не было, но однажды с немцами приехал раскулаченный еще в тридцать втором и высланный из села Владимир Сак, он-то и был поставлен старостой. Его бывшие хлевы, клуни и амбары стояли на Песках, до войны там размещалась четвертая бригада, а хату разобрали на клуб. Сак начал строить новый дом, но так и не закончил: через полтора месяца получил новое назначение — районным старостой. Несколько недель в Колодязях не было старосты. Дважды созывали сход, и оба раза названные Саком кандидаты отказывались. Второй, отказавшись, еле поднялся потом после шомполов, и тогда начали уговаривать Гната Иршу — местного ветфельдшера. Ирша носил прозвище Немчик, то ли потому, что кто-то когда-то был в роду немым, то ли из-за его молчаливого и замкнутого характера. Не любил праздники, не любил воскресенья, никогда его не увидишь в праздничной одежде — всегда возится если не у забора, то на огороде. Ворота у него новые, плетень высокий, а на трубе и на колодезном срубе деревянные, разрисованные синей и зеленой краской петухи.

«Ты, может, комсомолец, — сказал Гнат Ирша Тищенко, — так не признавайся. Кто докажет… А в общине работать придется. За это спросят».

И тогда Василий сказал, что в селе не засидится.

«Смотри. Дело твое, — сказал Ирша. — У каждого свое соображение. Ты же знаешь, дружили мы с твоим отцом… Горячий был и всегда бил в одну точку. О хорошей и честной жизни мечтал… Первым записался в колхоз. Никто не верил, что попал в прорубь сам». В его притемненных серых глазах была спокойная покорность судьбе, определившей ему пройти через тяжкое испытание.

Василий сидел на скамейке, положив раненую ногу на подстеленный на лавку кожух, прилаживал к серпу ручку. Он уже настругал немало топорищ, заступов, ручек к вилам, лопатам, чтобы хватило матери до конца войны. Рассказ Гната Ирши прозвучал для него предостережением, но и влил в сердце силу и злость, готовность стоять за правое отцовское дело, добавил ненависти к врагам.