Вернись в дом свой

Позвонила домой: «Я у Клавы». Сказала и, не дослушав ответа, повесила трубку. И опять стало тошно до отвращения: ведь раньше никогда не говорила Тищенко, где она.

Клава гладила белье. Синеглазый застенчивый мальчик играл на полу с игрушечным автобусом. Ирина села да стул, поманила его блестящими пряжками сумочки. Мальчик минуту поколебался, потом пошел, но его по дороге перехватила Клава, повернула назад, еще и подтолкнула в спину.

— Не привыкай лезть к взрослым. Играй.

То, что Клава не позволила мальчику подойти, почему-то резануло Ирину по сердцу, и она на мгновение оцепенела от обиды, дрожащими пальцами защелкнула сумочку, хотела подняться и не смогла. Наверное, Клава заметила это, а может, просто захотела исправить свою грубость, поэтому и сказала сыну, но слова явно предназначались Ирине:

— Ты же мужчина. Будь самостоятельным.

— Когда ты сама лезешь ко мне да лижешься, не говоришь, чтобы был самостоятельным, — обиделся мальчик.

— Поговори у меня! — пригрозила Клава. И к Ирине: — Уже усекает.

— Не усекает, а понимает, — поправил ее сын.

— Не встревай в разговор старших, — строго сказала Клава. — Иди к бабе Фросе.

Парнишка хитровато посмотрел на мать, видно было — не боялся ее, знал, что она его любит, однако послушался, пошел.

Ирина тем временем немного успокоилась. Вспомнила недавние похороны и то, как убивалась Клава по Рубану, как хлопотала на похоронах, — и примирилась с ее нечуткостью.

— Только подумай, — сказала после долгого раздумья, — жизнь идет, как и шла. Кино, пляжи, ресторан. Через год забудем…

— Так было всегда, — отделалась привычной житейской мудростью Клава, но опечалилась, и было видно по ней, что эта мудрость и ее не успокаивает. Поставила утюг и начала расправлять простыню. Она была крепко накрахмалена и слиплась в нескольких местах.

— Ведь несправедливо же, что именно с ним…

— А мы много сделали, чтобы смягчить ему жизнь? — вдруг нервно спросила Клава.

— Но у него была та белокурая женщина. Не знаешь, кто она?

— Не знаю.

— Выходит, и его любили… Утюг сдвинь, прожжешь, — сказала уже другим тоном.

Клава выдернула вилку шнура, села напротив нее.

— Тяжело на сердце? Выговориться пришла, по глазам вижу…

— По глазам? Заметно?

— А ты думала… Ходишь как помешанная. То летишь, земли под ногами не чуешь, то сидишь, как с креста снятая. Погубишь себя. Запуталась ты, Ирка, — не распутать. Одно скажу: не можешь — не лезь. А уж если… Впрочем, у вас с Василием нет детей, все просто решается.

— Я думаю об этом и не могу…

Клава снова поднялась, стала складывать белье. Простыню к простыне, рубашечки к рубашечкам; такие маленькие были эти рубашечки, что Ирине захотелось плакать.

— И верно делаешь, — сказала Клава. — Я бы на твоем месте… Мне бы такого мужа, как Тищенко. Таких теперь днем с огнем не найдешь.

— А что, все остальные сброд? — спросила Ирина с вызовом.

Клава посмотрела на нее прищуренными глазами.

— Он тебе опротивел? Поймала его с поличным? Вот то-то.

Ирина вздохнула. Подумала, что могла бы сказать кое-что и против Василия. Груб, да еще и рисуется своей грубостью. Говорит: мы от земли, мы разных тонкостей не знаем. А почему, если сам понимает, не откажется от дурных привычек? Зачем раздражать других показной правдой?

Вслух сказала другое:

— Мне от этого не легче. Господи, есть же на свете люди: живут свободно, счастливо. Я же знаю, вижу. Неужели… нельзя превозмочь себя?

— Если бы было можно, ты бы по тому закону и жила. Тебе с твоим характером одна судьба: жить с одним мужиком. А то заработаешь чахотку. — Клава отнесла в шкаф выглаженное белье, остановилась напротив Ирины, на ее губах блуждала усмешка. — Хочешь, я тебя вылечу. Одним махом?

— Как?

— Отобью у тебя Сергея.

— Ты жестокая, — Ирина поднялась. — Ты действительно завидуешь мне. Моей… чистой любви. И даже мукам моим. Завидуешь! Потому что сама не способна на любовь.

Клава смерила ее презрительным взглядом, с треском расправила простыню.

— Как бы не так. «Не способна»! Мне бы твои муки. Была бы на твоем месте, тоже, может, влюбилась бы в какого-нибудь бедного студента. Ах, как романтично! С жиру бесишься! Ты посмотри — как я могу влюбиться? — И повела рукой.

Ирина проследила взглядом за ее рукой. Рассохшийся стол, скамья с поленом вместо ножки, шкаф — такие шкафы большей частью стоят в студенческих общежитиях, плетейная из лозы этажерка для книг, три стула.

— При моей-то зарплате, да еще парализованная мать…

Она в этот момент не могла сочувствовать Клаве. Да и Клава показала убогость своей квартиры ей в укор. Ирина медленно двинулась к двери. Клава схватила ее за плечи, остановила силой.

— Постой… Матрена-Офелия. Я это для тебя, чтобы ты хотя бы немного опомнилась. Чтобы посмотрела на мир… В нем и без любви хватает трагедий. А у тебя все-таки не трагедия. Вон Рубан… У той беленькой, Настей ее зовут, ребенок от него. Не хотел он, чтобы знал отца-инвалида. И зарплату отдавал почти всю. А теперь… Понимаешь, каково ей?

— Прости, — сказала Ирина. — И спасибо… за урок.

— Прости и ты.