Вернись в дом свой

Ирина поспешила выйти, чтобы не расплакаться. Снова ей дорогу перешел, теперь уже мертвый, Рубан. «Нужно найти ту женщину… Сделать для нее что-то». Было стыдно, больно. Вспомнила, как Василий Васильевич добивался квартиры Рубану, и защемило сердце. В троллейбусе, среди людей, немного успокоилась. Около нее стояла стайка ребят — учеников третьего или четвертого класса, они тянулись руками к верхней никелированной перекладине, за которую держались взрослые, хотели побыстрее стать как они. Самый маленький, худой, большеглазый, не дотянулся, держался за перекладину сиденья, видно было, переживал. Что ж, для него это трагедия. Девочки стояли отдельно, почти все были выше своих ровесников.

Ей уступил место высокий мужчина с большими залысинами на лбу. Она, покачав головой, шагнула вперед. Мужчина был еще совсем молодой, и она вспомнила привычную шутку Василия, что за ней ухаживают чаще пожилые люди. Говорил, тут действуют какие-то флюиды, ведь и он старше ее. И действительно, она нравилась мужчинам в годах. Это ее обижало и казалось странным. Когда впервые узнала, что Сергей моложе ее, смутилась.

Она не застала дома мужа. А когда он вернулся, то рассказал, что из Кремянного пришла телеграмма, где сообщалось об аварии на теплостанции.

— Завтра туда выезжает комиссия. Весьма авторитетная. Боюсь, будут немалые неприятности.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда прозвенел звонок, Василий Васильевич бросился открывать. Но это была не Ирина. На пороге стоял нежданный гость — Майдан. Он был вальяжный, добрый, и ему хотелось видеть доброту на лице Тищенко. Но лицо Василия Васильевича выражало только деловую озабоченность и готовность выслушать начальство. Сидел, слегка склонив голову, однако это, как и всегда, не означало покорности, согласия, а только корректность к, возможно, наоборот, — готовность к возражению. Майдану это нравилось и не нравилось.

— Видел на базаре первую клубнику, — сказал расслабленно, подчеркивая неофициальность, даже дружественность своего визита.

Тищенко молчал, в его глазах Майдан прочел: «Как можно после того, что было вчера, говорить о таких мелочах!» — и подумал, что вся жизнь состоит из мелочей: по капле воды под микроскопом человек может составить представление об озере куда более точное, чем если бы объехал его вдоль и поперек.

— Ирина дома? — спросил Майдан.

— Нет.

— Курить можно? — Тищенко пододвинул гостю пепельницу. Тот закурил «Казбек». — Странный ты человек… Ломишься, рвешься сквозь терновник. Для тебя существует либо белое, либо черное, никаких полутонов. Друг или враг. А если не друг и не враг?

— Тогда кто же? И на кой черт он мне такой нужен? — Тищенко поднялся, прошел из угла в угол длинного узкого кабинета. Поправил картину на стене. Снова сел, подержал в руках пачку «Казбека», бросил на стол. — Самое удивительное, что ты, сколько я тебя знаю, больше меня придерживаешься этих двух крайних точек зрения. Черное и белое прежде всего существует для тебя… Меня можно убедить, что есть серое… Или хотя бы серенькое…

— Да, да… Интересно, — затянулся папиросой Майдан, и его худощавое, продолговатое лицо сделалось еще длиннее, щеки запали. — Интересно послушать, что ты думаешь обо мне. И вообще: лучшие отношения — это ясные отношения.

— Что с тобой? — удивился Василий Васильевич. — Никогда моим мнением по интересовался, а тут вдруг…

— А может, я меняю позиции.

— На сто восемьдесят?

— Нет, градусов на двадцать.

— Маловато. Ну да пусть. Человек ты честный, справедливый… Суховат. Не любишь риска. А без него нельзя. В каждом деле, а в творчестве особенно, нужно хоть немного рисковать.

— Ты уже попробовал… Доверился этому… Ирше. Именно об этом я и пришел поговорить. О риске. Нельзя безрассудно рисковать своим авторитетом ради одного сомнительного проектика.

— Нельзя поступиться и крохой своей совести ради сохранения авторитета, каким бы он заслуженным и высоким ни был.

— Ты, как всегда, в эмпиреях. — Майдан погасил папиросу, огляделся. — У тебя выпить ничего нет? — Поймав удивленный взгляд Василия Васильевича, пояснил: — Сокращает расстояние. А хозяин ты негостеприимный.

— Спиртного в доме не держу. Есть вино. Матрасинское.

— Так это же классное вино!

Василий Васильевич поставил на стекло письменного стола бутылку красного вина и рюмки.

— Хочется потолковать по душам, откровенно, — возобновил Майдан прерванную беседу.

— А разве мы на совете говорили неоткровенно?

— Нет, это не одно и то же, — многозначительно опустил веки Майдан.

— Странно… — задумчиво сказал Тищенко. — Мы действительно разные на работе и дома. И это я замечаю у многих. Другие привычки, другие слова. Даже другие лица.

— О тебе я бы этого не сказал…

— Как же можно так жить? — Тищенко выпил, вино было терпким — сморщился. — Кислое — страсть! Прямо до печенки пробирает. Так вот… На иного человека посмотришь, а он весь свой век рядится в две шкуры. Одна — для работы, другая — для дома.

— Лучше было бы, если ходил в одной? — буркнул Майдан.

Василий Васильевич бросил на него быстрый пристальный взгляд.