Вернись в дом свой

Попалась на глаза похожая на книгу толстая зеленая папка. Он удивился, что оставил ее здесь, но особого желания раскрыть не почувствовал. Там на плотных листах были его фантастические рисунки. Пирамиды и конусы. Проекты дома-города. Теперь таких проектов много, они вызваны теснотой на земле. Он же имел в виду другое. Думал об особом общении людей, о том, чтобы никто не имел никаких преимуществ, все общее для всех, одинаковые магазины, удобные сады, бассейны — как в селе, где все на виду, где твоего ребенка каждый может остановить на улице и спросить, чей ты сын, куда идешь. Среди нескольких старых картин увидел на стене «Весть» Чюрлёниса и разволновался. Что-то в ней вечное, тревожное, такое, что могло бы быть, а не сбылось, а если и сбылось бы, то не на благо. И вместе с тем — ожидание, человек не может не ждать, у него впереди неизвестность, но и весть, ею он и живет. И как все лаконично и выразительно: гора в тумане и огромные крылья — птица несет весть. Она сама — весть. И вся наша жизнь — весть для кого-то. Добрая или горестная. Подошел к часам, ногтем, как бывало, загнал кукушку в дупло. Часы не шли.

— Давно остановились? — спросил Тищенко.

— Сразу, тогда еще. Я не решилась отдать их в ремонт.

— А здесь все как прежде. Я сюда возвращался часто. Памятью. — Он уже немного освоился.

— Мы всю жизнь возвращаемся в свое прошлое.

— Потому что это и есть самое настоящее. Память идет по следу. И опять…

— Нет. След и остается следом.

Он нервно прошелся из угла в угол комнаты.

— Не знаю… Мне кажется… Ты осталась той же.

Она опять грустно улыбнулась, и ему будто инеем обсыпало сердце.

— Наконец ты научился говорить комплименты. На самом деле я… к сожалению, не та.

Он прислушивался к ее словам, чувствовал в них будто бы движение навстречу, но и настороженность. Он понимал: обходные маневры не нужны, — и все же не знал, как объяснить, ради чего приехал. Что-то звучало грустное, но и радость разливалась в груди, уже хотя бы потому, что Ирина помнит о нем, что она одна, что он видит ее. Как просто и непринужденно все происходит в молодости: один взгляд, шутка, касание руки, и уже все сказано, все понятно. А сейчас они замораживают воспоминаниями самих себя, все дальше отодвигаясь друг от друга. Версты воспоминаний, которые мешают…

— Позавчера вечером я встретил в Харькове в гостинице Иршу, — сказал решительно. — Все эти годы я думал, что ты его жена.

Ирина вздрогнула, удивленно скосила на него глаза.

— Почему ты не написала мне? — встрепенулся он и сразу понял, что сказал глупость. Что она могла написать? «Приезжай, у меня с Иршей все расстроилось»?

Вероятно, и она подумала о том же, потому что не ответила. Решительным, знакомым жестом отбросила волосы.

— Не нужно об этом.

Вспоминать Ирине было не трудно, а неприятно: когда они с Иршей расходились, не было ни сцен ревности, ни слез, ничего. Только какая-то окаменелость души… Он не приходил к ней, конспирировался сильнее, чем при Тищенко. С этого и началось ее окаменение. А закончилось?.. Они бродили по-над Днепром. Стояла ранняя весна — цвели вербы… Может, он пришел попрощаться. Не попрощаться, а сказать, что больше не придет… Говорил нескладно, пробормотал, что судьба послала им большое счастье. Ему и ей… И как-то так вышло, как-то так построил фразу, что его собственное счастье выпало, а ее осталось. «Это такое ниспослание… для женщины особенно…» И она остановилась и выделила эту фразу, повторила четко, без сопровождающих слов: «Мне невероятно повезло». Он покраснел до самых ушей («Дуня покраснела до кончика носа», — сказал бы Рубан) и, вероятно, запомнил это навсегда. Потом, встречаясь случайно с ней, «осчастливленной», каждый раз вспыхивал «до кончика носа». Возможно, это была его единственная плата за все.

— Не нужно больше о нем… Я помнила твои слова: за все надо платить. Я тогда не понимала. Он платит тяжко.

Тищенко посмотрел на нее настороженно, ему показалось, что она сказала это с сочувствием. Но в тот же миг успокоился.

— Ты не думай, — сказала Ирина поспешно, — это меня почти не волнует. То, что я потеряла, потеряла давно. Я потому потянулась к Ирше, что поверила в него. Он хотел взойти на вершину, красивую вершину. Взойти, опередив или столкнув с тропы других. — Она все-таки разволновалась, растревожилась, минувшее прошло сквозь сердце стрелой. — Это я теперь такая умная. Хотел красоту взять силой. А по какому праву? Кто сказал, что она только для него? А тогда… я видела в нем необыкновенного человека. Нового. Ты прости… Вы, те, что вернулись с войны, были для нас, по крайней мере для меня, словно бы в ореоле. С вами прошлое. А здесь будущее. Новый человек. Умный, тонкий. Сейчас именно век таких людей. В двадцать лет им уже открывается мир, законы природы. Но не законы души… В собственной душе… В своей душе нет веры… в людей, в красоту. Вера только в себя. Ты понимаешь… — Ирина тряхнула головой, будто прогоняя надоевшие воспоминания. — Как редко встречаются люди добрые, сочувствующие. А именно на них и держится мир… Я это поняла потом. Впрочем, давай поговорим о другом.