Вернись в дом свой

Проснулся поздно от какого-то бряцанья. «Ирина стирает». И в тот же миг пронзило сердце. Потом память выхватила белый глаз паровоза, перрон, безногого инвалида на колесиках и два красных огонька удаляющегося поезда. Черные полосы пронеслись где-то в глубине сознания, и тут же вспыхнул яркий белый свет. Василий Васильевич не обрадовался, но ему показалось, что он словно вынырнул из бездны, куда его втягивала черная сила. Он знал, что эту бездну ему еще предстоит осмыслить, что это будет трудно, но пока решил не оглядываться.

Быстрым движением сбросил одеяло. В голове затрещало, показалось, она раскололась на части. Через силу поднялся с кровати. Данила колдовал с плоскогубцами и отверткой над розеткой в кухне. Он уже успел отремонтировать остальные розетки и краны. Краны в их квартире подтекали везде. Василий Васильевич ремонтировал их сам, но кое-как, наспех: подложит шайбочку, перевернет резиновую прокладку, в крайнем случае купит вентиль и заменит старый.

Долго плескался под душем. Сварил макароны, поджарил яичницу с салом, заварил крепкий чай. Данила налил рюмки.

— Выпей, полегчает.

Василий Васильевич через силу, с отвращением выпил. И вправду на какое-то время полегчало.

После долгого молчания Данила заговорил:

— Прости меня, но как-то вы живете не так, не по-нашему. Конечно, оба ученые…

— Почему не по-вашему? — спросил Василий Васильевич.

— А так, жена по командировкам… Может, оттого и детей у вас нет?

— Чушь городишь.

— Почему же чушь? Рубашки вон сам замочил.

Ирина посматривала с портрета иронически. Ее родители в широкой дубовой рамке — с сочувствием. Снова обожгло сердце. Но уже немного не так, как вчера. Там зарождалась и какая-то гордость, какая-то холодность и твердость. И даже что-то похожее на мстительное удовлетворение. Конечно, до мести он не унизится. А вчера хотелось унизиться. Хотелось прийти к ним и разорвать им сердце своим горем, оставить по себе воспоминание-беду. Ух, как мерзко!

В этих страданиях по-иному, по-новому узнавал себя. Самопознание было горьким, но и спасало.

— Вернулась бы и постирала. Зачем сам-то? Не мужское дело, — осудил Данила.

— Ну, у нас равноправие… А ты зачем приехал?

— На «Большевик» за агрегатом. Нас тут шестеро. Я сегодня и уеду. Мы его уже отгрузили.

Данила рассказывал об агрегате, а Василий Васильевич думал свое. Думал трудно, но на этот раз правильно. Неожиданно для себя всюду быстро и точно расставил точки. Вымыл тарелки, пошел в кабинет, взял из ящика письменного стола сберегательную книжку.

— Одевайся, пойдем со мной, — сказал в приказной форме.

Они подошли к дому, где на первом этаже размещалась сберегательная касса, и он указал брату на лавочку в скверике.

— Посиди немного. Помечтай. — И улыбнулся почти ехидно, знал, что брат и слова-то такого не помнит. Данила и впрямь посмотрел на него оторопело.

Василий вернулся быстро и подал Даниле синенькую бумагу.

— Что это такое? — вертел тот в пальцах жесткий листок, никогда такого не видел.

— Аккредитив. Собирали… Одним словом, нам они не понадобятся. Только ты это… — поднял предостерегающе палец. — Не подумай чего-нибудь такого… Говорю же — не нужны. Моя часть. Иринину я оставил. Не спрашивай ничего. Не хочу. Я сегодня уезжаю. Напишу, когда устроюсь. Верке с мужем у вас не жизнь…

— Откуда знаешь?

— Твоя писала… Построите кооператив. Здесь денег хватит.

— Мы… Я сам…

— Не ври. Тебе еще тянуться да тянуться. Да и твоя не даст для неродной.

— Василий!..

— Давай, братец, кончим этот разговор. Не был я у Веры на свадьбе, это мой свадебный подарок.

Данила захлопал короткими ресницами, в уголках глаз засверкали слезы.

— Весь век я у тебя в долгу… Ты не думал, что этак могу и возненавидеть тебя?

— Тьфу, дурной! — плюнул Василий Васильевич, хотя и понимал, что Данила таким образом хочет скрыть свое смущение.

— Василий, — Данила все еще не прятал аккредитив, хотя было видно, уже принял его вопреки своей воле, горько и горячо рад ему, — что у вас случилось?

— Ничего… Нашел такую, что будет стирать подштанники. Будь здоров. Я на такси.

И пошел — грузный, уверенный, спокойный. Он словно поднялся над чем-то — над самим собой прежде всего, будто отбросил все прежнее и не собирался к нему возвращаться.

…Ирина печатала на машинке отчет. Печатала уже второй раз — первый вариант пришлось выбросить. У нее болела голова, болело сердце. Болело впервые, щемило тонко, словно в него всаживали иглу. Может, болело еще и оттого, что Ирина не спала: она провела эту ночь у Софьи, сидела возле окна и смотрела на улицу. Ждала утра, как спасения. Липкий туман смешивался со светом уличных фонарей, превращаясь в желтую муть, мокрый асфальт потемнел, на деревьях повисли тяжелые капли, все это вызывало тоску. Город казался придавленным белесым туманом и тучами. Боялась выйти в коридор, в ванную. Ей чудилось, что стены вот-вот сдвинутся и расплющат ее.