Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца

Я вздохнул, вошел и стал подниматься по лестнице, когда стальная дверь с громким стуком захлопнулась за мной. Лестница была серого металлического цвета, краска на ней облупилась. На первой ступеньке был грязный отпечаток ботинка.

Четвертый этаж, квартира С. Дверь была открыта. Внутри кто-то разговаривал. Я постучал и услышал скрипучий голос: «Войдите».

Я медленно заглянул внутрь. Напротив двери стояло сложенное инвалидное кресло: синее сиденье провисло между колесами. Справа от меня были ходунки: яркие, блестящие, с бледными резиновыми рукоятками. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы не развернуться и не сбежать.

Он сидел на диване у стены, прижав телефон к уху. Перпендикулярно стоял еще один диван, а посередине кофейный столик. Он поднял глаза и улыбнулся.

«Ты здесь», – сказал он. Это прозвучало как вопрос.

На нем была белая футболка и белые брюки, но они так свободно висели на нем, что было похоже, будто он одет в занавески. На голове у него была синяя бейсболка с надписью «Янкиз». Мы пожали друг другу руки, и его ладонь утонула в моей. Через дверь в спальню я увидел стены, увешанные фотографиями, полками с книгами и всяким мелким хламом, собранным за жизнь.

Человек, которого я знал только по воспоминаниям.

Его глаза следили за каждым моим движением. Он повесил трубку, предложил мне поесть или что-нибудь выпить.

«Я уже поел, – сказал я ему. – Плотно пообедал». Ложь.

«Поешь немного, – сказал он. – Попробуй».

Я похлопал себя по животу: «Я наелся».

Я был слишком напуган. Чтобы подойти ближе, чтобы есть из его тарелки, пить из его чашки.

В разговоре были паузы, и я чуть не заснул, уставший от того, что не спал накануне ночью. За окном росло дерево. Небо было светло-голубым, и листья дрожали. Откуда взялся ветер в бетонном городе?

Он встал и пошел в спальню, используя ходунки. Это был медленный процесс: он с усилием держал их, навалился всем весом на металл и сделал несколько осторожных шагов. Это заняло бесконечность, но я увидел торжество на его лице. Он порылся в своем шкафу и предложил мне рубашку.

«Я всегда покупаю все по две штуки», – сказал он.

Я не смог взять ее, вместо этого придумал отговорку о том, что сам выбираю себе одежду. Он повесил рубашку на вешалку и кивнул. В тот момент я понял, что он знает, и что-то внутри меня сжалось. И все же я не мог ее взять.

«Похоже, ты часто тренируешься, мой мальчик, – он похлопал меня по плечу. – Я очень впечатлен твоим телосложением».

Его тело было худым и хрупким. Большие ладони, прикрепленные к тощим рукам. Из его груди торчал катетер, похожий на крошечное копье. Я вспомнил тот вечер, когда он позвонил мне рассказать об этом. Ординатор-хирург неправильно вставил его, и ему пришлось повторить болезненную процедуру.

«Они режут меня на части, – сказал он надтреснутым голосом. – Кромсают меня».

Стоя рядом с ним, я чувствовал, как во мне нарастает ненависть к профессии, которую я выбрал, к тому, как медицинская система уничтожает тело, пытаясь спасти его.

«Ты только сравни, – он указал на фотографию со своим портретом на прикроватной тумбочке. Волосы зачесаны назад, рубашка и галстук, лицо не такое худое. – Снято в прошлом году. Когда я был здоров».

Он замолчал, глубоко задумавшись.

«Судьба – странная штука».

Наконец, впервые с тех пор, как я вошел, я посмотрел ему в глаза. Запавшие, уставшие – и все же те самые, что я помнил. Крики. Удары. Я боялся этих глаз. Но вместо прежнего страха я почувствовал глубокое беспокойство, укол гнева.

Он вернулся на свой диван в гостиной. Сказал, что планирует встретить Новый год через четыре года. И тут же он наклонился вперед и попросил меня перевезти его прах в Индию, чтобы продолжить традицию его предков. Наших предков.

Я неловко рассмеялся.

«Давай поговорим об этом через четыре года», – сказал я.

Несколько месяцев спустя он скончался. И не успел я опомниться, как оказался здесь, где-то на задворках Испании, лежа без сна в темной комнате, напоминающей тюрьму.

«Есть причина, по которой ты здесь», – сказал Лоик, и когда-нибудь эти слова обретут смысл.

День девятнадцатый

Мы идем по глинистой тропе, петляющей мимо рядов вспаханной земли. На полях нет посевов. Ветер поднимает в воздух мелкие частицы песка и глины. Это все равно что идти сквозь тонкий красный туман.

Я иду вместе с епископальным священником из Северной Каролины. Это спокойный и вдумчивый человек – неплохие качества для служителя церкви. Он рассказывает мне о своем приходе и о том, что, хоть скучает по нему, хорошо побыть вдали.

«Могу я задать вам вопрос?»

На мгновение я чувствую себя глупо. Человек в отпуске, а я прошу его поработать. Но он поощрительно улыбается. Это одна из самых теплых улыбок, которые я когда-либо видел: ласковая и медленная, она расползается по его лицу и бороде, пока не разглаживаются даже тонкие морщинки вокруг глаз.

«Конечно».

«Почему на свете существует страдание?»

Улыбка слегка угасает, и он изучает меня. Выражение лица у него доброе.

«Возможно, вам стоит быть более конкретным», – наконец говорит он.